Жан-Жак Руссо - Новая Элоиза, или Письма двух любовников

Ах, любезная Клера! ты знала сердце постояннее и нежнее, которого бы то не отвратило. Его вкус не ограничивался чертами и видом; оно любило меня, а не лицо мое: всем нашим существованием мы были соединены друг с другом; и пока бы Юлия была та же, хотя красота могла пройти, любовь всегда бы оставалась. И они мог согласиться… неблагодарный! они был должен, по тому что я могла того требовать. Возможно ли удержать словом того, кто хочет возвратить свое сердце? Но хотела ль я возвратить мое… сделала ли я то?.. О Боже! должно ли, чтоб все непрестанно напоминало мне время, которого больше нет, и пламень, которой должен погаснуть? Тщетно я хочу исторгнуть из сердца моего сей милый образ; я чувствую, что он крепко с ним соединен; я его терзаю, но не могу освободить, и мои усилия истребить в нем толь сладкое воспоминание, лишь только более его умножают.

Смею ль я открыть тебе некоторое мечтание в моей горячке, которое вместо того, чтоб пройти с нею, мучит меня еще более и после моего выздоровления? Так, ведай и жалей о заблуждении разума несчастной твоей подруги, и благодари небо, что оно сохранило твое сердце от ужасной страсти, которая ею владеет. В самые опасные минуты моей болезни, я чаяла, во время жестокого жару, видеть возле моей постели сего несчастного; не таковым уже, как он некогда прельщал мои глаза в продолжение краткого благополучия моей жизни; но бледным, иссохшим, в смятении, и се отчаянным взором. Он стоял на коленях; взял мою руку, и, не гнушаясь состоянием, в каком она была не боясь заразиться ужасным ядом, целовал ее и обливал слезами При виде его, я почувствовала живое и нежное движение, какое иногда производило во мне нечаянное его присутствие. Я хотела броситься к нему, но меня удержали; и ты от меня отвела его; а всего чувствительнее меня поражало, что я чаяла слышать его стон по мере того, как он удалялся.

Я не могу изъяснить тебе удивительного действа, какое сия мечта произвела надо мною. Жар во мне был жесток и продолжителен; я была несколько дней без чувства; и в моих беспамятствах он часто мне мечтался; но ни одно из сих мечтаний не оставило в воображении моем таких глубоких впечатлений, как сие последнее. Оно так сильно, что не возможно мне истребишь его из чувств моих в памяти. Всякую минуту, всякое мгновение, кажется, я его вижу в том же положении; его вид, одежда, движения и печальной взор поражают еще мои глаза: я чаю еще чувствовать, что он целует мою руку; я чувствую ее омоченную его слезами; жалостные звуки его голоса приводят меня в трепет; я вижу, как его от меня удаляют, и еще силюсь удержать его: словом, все напоминает мне сие мнимое явление гораздо сильнее, нежели такие происшествия, кои со мной действительно случались.

Долго колебалась я сделать тебе сию доверенность; стыд удерживает меня сказать тебе о том на словах; но мое волнение, вместо того, чтоб утихать, день ото дня умножается, и я в необходимости открыть тебе мою глупость, Ах! пусть она овладеет мною совершенно. Для чего не могу я совсем потерять рассудка, которого малой остаток не служит ни к чему более, как только меня мучить!

Я возвращаюсь к моей мечте. Смейся, сестрица, если ты хочешь, простоте моей; однако в сем видении есть нечто таинственное, что отличает его от обыкновенного беспамятства. Не предчувствие ли то о смерти лучшего из людей? Не предвещание ли, что нет его уж больше? Не удостаивает ли небо хотя один раз меня руководствовать, и не зовет ли меня последовать за тем, которого оно мне любить определило? Увы? повеление умереть, будет для меня первое из его благодеяний.

Напрасно припоминаю я все те пустые разговоры, коими философия не чувствующих ничего людей забавляет; они больше меня не могут обольстить, и я их презираю. Я хочу верить, что нельзя видеть духов: но две души, соединенные толь тесно, не могут ли иметь между собой непосредственного сообщения, не зависящего от чувств и тела? Не могут ли они сообщать мозгу точных впечатлений, которые друг от друга получают, и взаимно принимать от него чрез отражение те самые ощущения, которые они ему дали? Бедная Юлия! какие безумства! Как страсти делают нас легковерными, и как трудно сердцу, сильно тронутому, освободиться и от тех самых заблуждений, которые оно примечает.

Ах! пренесчастная и пречувствительная девица! не уже ли для того только ты родилась, чтоб страдать? Тщетно я хотела защитить тебя от горестей; кажется, что ты их непрестанно ищешь, и твое стремление к ним сильнее всех моих стараний. К столь многим справедливым к мучению причинам, по крайней мере, не прибавляй мечтаний; и когда скромность моя тебе больше вредна, нежели полезна, то выйди из заблуждения, которое тебя мучит; может быть, печальная истина будет тебе не столь жестока. Знай же, что не мечта тебе казалась; не тень друга своего ты видела, но его точно; и сие трогающее явление, которое непрестанно представляется твоему воображению, действительно происходило в твоей комнате назавтра того дня, в которой ты была всего опаснее.

Накануне я оставила тебя очень поздно, а муж мой хотел ту ночь переменить меня и при тебе остаться: и готов был уже к тебе идти, как вдруг мы увидели вошедшего скоропостижно и упавшего к нашим ногам, сего бедного, несчастного в прежалостном состоянии. По получении последнего твоего письма он поехал на почтовых; не останавливаясь, скакал день и ночь, и в три дни доехал до последней перемены, где дожидался ночи, чтоб въехать в городе. Признаюсь тебе к стыду моему, что я не так скоро, как господин д’Орбе, бросилась его обнять: не знав причины его приезда, я могла предвидеть следствия. Толико горьких напоминаний, твоя опасность, его беспорядок, в каком я его увидела, всё отравляло сие сладкое свиданье, и я была так поражена, что не могла показать ему много ласки. Однако ж я обняла его с некоторым стеснением сердечным, которое он разделял, и которое чувствовали мы взаимно чрез безгласные изъявления, красноречивейшие слез и восклицаний. Первое слово его было: что делает она? Ах! что она делает? Дай мне жизнь иль смерть. Тогда я поняла, что он знает о твоей болезни, и, думая, что он также известен и чем пил больна, говорила о томе без всякой другой предосторожности, кроме той, что уменьшала опасность. Как скоро он узнал, что ты больна оспой, то вскричал и упал в обломок. Беспокойство и бессонница, присоединившись к смятению духа, привели его в такое изнеможение, что мы с трудом могли привести его в чувство. Едва мог он говорить; его положили.

Наконец природа преодолела; он спал двенадцать часов сряду, но с таким движением, что подобной сон способнее был истощить, нежели возвратить его силы. На другой день новое затруднение; он хотел непременно тебя видеть. Я представляла ему опасность умножить тем болезнь твою; он обещал дожидаться, когда не будет опасности; но его пребывание было также ужасно: я дала ему то почувствовать. Он перервал грубо мои слова. Береги варварское свое красноречие, сказал он мне раздраженным голосом: это будет уже слишком его употреблять на мою погибель. Не надейся опять также меня выгнать, как ты сделала при моей ссылке. Я сто раз приеду с конца света, чтоб видеть ее одно мгновение. Но я клянусь творцом моего бытия, прибавил он стремительно, что не поеду отсюда, ее не увидев. Отведаем, я ли сделаю тебя жалостливою, иль ты меня клятвопреступным.

Видя, что он решился непременно, господине д’Орбе изыскивал способы его удовольствовать, чтоб можно было тем склонить его к отъезду, пока не узнают о его прибытии; ибо никто не знал о нем в доме, кроме одного Ганца, в котором я была уверена, и мы называли его перед нашими людьми другим именем[1]. Я ему обещала, что в будущую ночь он тебя увидит, с тем условием, чтоб он не был больше, как одно мгновение, чтоб не говорил с тобой ни слова, и назавтра до свету поехал. Он дал мне слово; тогда я успокоилась, и, оставив моего мужа с ним, сама к тебе возвратилась.

Я нашла тебя гораздо лучше, оспа уже высыпала совсем; лекарь возвратил мне надежду. Я наперед согласилась с Баби, и хотя повторение жару было уже меньше, но как беспамятство еще продолжалось, то я выбрала сие время, чтоб удалишь всех, и велела сказать моему мужу, чтоб он привел своего гостя, судя, что пока не пройдет еще беспамятство, ты не будешь в состоянии его узнать, Нам трудно было удалить огорченного твоего отца, которой всякую ночь упорно хотел оставаться. Наконец я сказала ему с сердцем, что он ни чьих беспокойств ни во что не ставит, что я также положила сидеть; и что ему очень известно, хотя он и отец, что моя нежность не меньше его попечительная. Он пошел с огорчением: и так мы одни остались. Господин д’Орбе пришел в одиннадцатом часу, и сказал мне, что он оставил на улице твоего друга: я за ним пошла. Я взяла его за руку; он трепетал как лист. Проходя переднюю, силы ему изменили; едва он мог дышать, и принужден был сесть.