Барбара Виктор - Новости любви

Настоящая книга есть произведение сугубо литературное. Специальные исследования не входили в намерения автора. Разве что считать объектом исследований саму жизнь. Бытует мнение, что первый роман всегда грешит автобиографичностью, и это дает основания упрекать автора в неспособности сочинять ситуации, события и характеры. Что касается романа «НОВОСТИ ЛЮБВИ», то единственно достоверная вещь здесь – география. Действующие лица целиком вымышлены и не имеют прототипов – ни среди живых, ни среди умерших.

Между тем в книге незримо присутствуют люди, чья душевная щедрость сделала мою жизнь богаче, и я привожу их имена не в алфавитном порядке, а в той последовательности, в которой они появлялись в моей жизни.

Дмитрий Набоков

Люси Ярвис

Вальтер Вейнер

Мишель Александр – для которого нет ничего невозможного

Джин Розенталь – в благодарность за начало

Тереза де Сен Фалль

Бриджитт Джессен

Жак Боденхаймер

Элейн Марксон – которая спасала меня в прямом и переносном смысле слова

Гери Тома

Бернард Москот

Абигаль Мосс

Лоуренс П. Ашмид – в благодарность за его теплоту, терпение, юмор, а также за понимание того, что время – деньги

Джон Мишель

Год 1982-й от Рождества Христова. Два месяца кряду палестинцы, ливанцы и израильтяне истребляют друг друга с усердием, недоступным моему пониманию. Я сижу прямо на голой земле в окрестностях лагеря беженцев в Сабре – что в Ливане – и сосредоточенно изучаю страховой полис – единственное, что осталось от Джоя Валери, не считая карманного плеера. Кричат женщины. Визжат дети. Стонут больные и раненые. Слышится ровный рокот бульдозеров, которые сгребают трупы. Уже год я нахожусь на Ближнем Востоке в качестве журналистки американского телевидения и до сих пор не могу найти объяснения происходящей бойни. А между тем я здесь как раз для того, чтобы доискаться причин этого кровавого хаоса. Я должна рассказать о лагерях беженцев, стертых с лица земли и засыпанных щебенкой. О руинах на том самом месте, где еще недавно текла мирная жизнь. О драме людей, потерявших все. Каждый день я появляюсь перед камерой на фоне развалин, которые еще недавно были домами. Палестинские ребятишки с широко распахнутыми глазами выискивают среди руин остатки домашнего скарба.

Спокойный добряк Джой Валери, звукорежиссер, который обеспечивает мои выходы в эфир. Он слушает, как я невозмутимым тоном декламирую текст страхового полиса, перечисляя по пунктам все замечательные выгоды этого документа. Он просит меня читать как можно громче. Ему кажется, что мой голос заглушает ужасную музыку смерти. Когда я перехожу к пунктам, касающимся непосредственно страхования жизни, то поднимаю глаза на Джоя Валери и обнаруживаю, что ему оторвало голову. «Страхование жизни» – я даже не успела произнести эти слова, когда увидела, что моего звукорежиссера уже нет в живых… Голову снесло напрочь, вместе с шеей. Кровавые ошметки забрызгали землю вокруг и мою белую футболку. Я же чувствую себя так, как будто происшедшее меня нисколько не касается.

– Страхование жизни… – повторяю я снова и снова, ни к кому конкретно не обращаясь, пока кто-то не хватает меня в охапку.

Человек в военной форме оттаскивает меня от Джоя Валери. Я осматриваю себя и обнаруживаю, что с головы до ног забрызгана Джоем Валери. Фигура в военной форме обретает контрастность. Знакомый израильский генерал крепко держит меня и гладит по голове. Я прячу лицо у него на груди. Некоторое время я вообще не могу ни о чем думать. Потом перед моим мысленным взором вспыхивает картинка вечерних телевизионных новостей: я в эфире – с головы до ног забрызганная Джоем Валери.

«Вот полюбуйся, народ американский, что ты сотворил с моим звукорежиссером! Вы, люди добрые, которым подавай репортажи покруче и покровавее, ведущиеся не иначе как в прямом эфире!.. А задумывались вы, хотя бы на мгновение, почему вы так бесчувственны к войне?..»

Джоя больше нет. Остался плеер и страховка в придачу. Такие дела, Джой. Мне приходит мысль о его последней воле, если бы таковая существовала.

«Я, Джой Валери, сим удостоверяю и завещаю мой страховой полис моей подруге Мэгги Саммерс. Я, такой-то и такой-то, скоропостижно скончавшийся в окрестностях лагеря беженцев города Сабры и чья страховка действительна на сорок лет вперед…»

Несколько часов спустя обычная компания журналистов собралась в баре бейрутского «Коммандор-отеля», чтобы за дружеским столом упиться вусмерть. Израильский генерал все еще со мной. Я познакомилась с ним случайно, еще в начале войны. Его зовут Ави Герцог, и его рука слегка обнимает меня за плечи. Я едва ощущаю его прикосновение. Где-то внутри я чувствую острую боль, но еще не могу определить ее точного местоположения. Вокруг меня и как бы издалека слышатся голоса. Кажется, обращаются ко мне.

– Подумать только – Валери! Ужас какой, а?.. Голову снесло! Это ж надо, шальной выстрел из гранатомета – и нет больше Валери… – говорит кто-то, прищелкивая пальцами.

Словно соглашаясь со сказанным, Ави обнимает меня чуть крепче.

Значительно позже, обгрызая ноготь и уставившись в облупленный потолок, освещенный слабосильной лампочкой, я вспоминаю о своем единственном посещении психоаналитика. Тридцать минут из пятидесяти я просто проревела.

«Чего, собственно, вы хотите от жизни?» – поинтересовался у меня психоаналитик.

«Я хочу быть счастливой!» – простодушно ответила я и опустила глаза.

Это не смутило его ни на мгновение. Наклонившись ближе, он сказал: «Счастья я вам гарантировать не могу, но если вы не утратите самоуважения, то отсутствие боли вам обеспечено».

Воскресным июньским днем 1969 года семнадцать беленьких непорочных голубок выпорхнули из своих позолоченных клеток в большом банкетном зале «Пьер-отеля». Мой брак с Эриком Орнстайном был не только общественно значимым событием, но, кроме того, гарантировал моему родителю, что он как и прежде будет получать свое ежегодное вознаграждение в престижной на Уолл-стрит брокерской конторе «Орнстайн и Орнстайн», где он состоял на службе в качестве юрисконсульта. В тот день меня осыпали цветами.

– Улыбайся, Мэгги, – нашептывал мне родитель, чинно ведя под руку, – за это уплочено аж двадцать кусков!

В его голосе все еще слышалась горечь. Он никогда не простит мне плохих отметок, украденной в мелочной лавке губной помады, а также, конечно, беременности, узнав о которой он поволок меня в Сан Хуан.

Огромные темные очки и куртка цвета хаки. Он протестовал против войны во Вьетнаме и против того, что случилось со мной. Самые живые воспоминания остались у меня после пригородной женской клиники, где свиноподобный вивисектор за сотню баксов в неделю расправлялся с несчастными зародышами.

Родитель и я уже были на полпути к цели, как вдруг родитель прошептал:

– А тебе действительно этого хочется, дочка? Появился слабый луч надежды, что он даст задний ход, и мы преспокойно отправимся обратно и впредь будем делать вид, будто ничего и не было. Однако вместо этого родитель успокоил меня, уверив, что любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда, – намекая, к тому же, на мою склонность к полноте. Надо полагать, что и меня он зачинал с чувством, которое никак нельзя назвать страстью. Теперь он спроваживал меня, предавая в руки человека, который отнимет у меня саму душу.

Я была ужасно смущена. Сначала еврей-родитель со славянофильствующей родительницей, немного баптизма в лоне епископальной церкви, и вот теперь – этот Орнстайн. Когда я стояла, покрытая дорогим покрывалом – что было частью еврейской свадебной церемонии, – то не чувствовала в этом никакого высокого символического значения, разве что одну беспросветную показуху.

Богато расшитое покрывало, на котором вытканы миленькие веночки, розовые лепесточки, замысловатый средневековый орнамент, а также пухленькие ангелочки, игриво плескающие водицей в алчущие ротики сластолюбивым девственницам. Все это, очевидно, не имело ничего общего с тем, как будет выглядеть мой новый дом – мистер и миссис Орнстайны-младшие в своих четырехкомнатных апартаментах с кухней вместо столовой и с окнами на восток.

Эрик взял мою руку и слегка пожал. Оказывается, у этого чужого мужчины, чья фамилия уже вписана в мой паспорт, липкие ладони. Я искоса взглянула на него. Будем надеяться, у нас с ним никогда не будет дочерей. А если и будут, то не дай им бог такого носа, как у их папаши. Я уже готова была завопить, что все происходящее – не что иное, как ужасная ошибка, однако раввин заговорил по-еврейски. Может быть, я смогу потом заявить, что ни бельмеса не поняла, а потому наш брачный контракт не может быть признан законным.