Я встаю и стараюсь заглянуть ему прямо в глаза.
– Зачем?.. Зачем?.. – Я кладу руки ему на грудь. – Да потому, что я, может быть, на целые полгода уберегла себя от кошмара и боли – от связи с женатым мужчиной. Вот зачем!
– Даже не дав мне шанса… – добавляет он спокойно.
– Ну у тебя еще будет предостаточно шансов, – тихо говорю я и добавляю: – А вот мои шансы в прошлом.
– Что ты хочешь доказать, Мэгги? – говорит он с досадой.
– Что ты хочешь доказать, Маргарита? – спрашивала меня родительница.
Я лежала на постели королевских размеров и смотрела на ее озабоченное лицо. Тихо гудел кондиционер, нагнетая в дорогую голубую спальню свежий воздух. Было всего полдесятого утра, а родительница уже ухитрилась нарядиться, как продавщица модного магазина. На ней было безупречно белое льняное платье и цветастый шарфик. Макияж без сучка без задоринки. Волосы собраны в шикарный пучок. Несмотря на дикую жару, на ней были даже чулки. Я восхищалась ее готовностью переносить любые страдания, лишь бы выглядеть на все сто.
Она присела на край моей кровати. Ее брови озабоченно сдвинулись, она была близка к панике, глядя на мои безутешные рыдания. Я чувствовала, что она не так тронута моими слезами, сколько раздражена тем, что из-за меня Эрик срочно вызвал ее по телефону.
«Вера, – сказал он ей, – не могла бы ты немедленно приехать и разобраться со своей дочерью?»
Так было всегда. Я автоматически превращалась в дочь Веры, как только не удовлетворяла его в качестве жены Эрика. Точно так же я становилась «дочерью своего отца», как только чем-нибудь огорчала мать.
Поскольку я все еще рыдала, родительница внезапно сменила тон, ее голос наполнился сочувствием, – без сомнений, в этот момент она постаралась вспомнить все, что почерпнула когда-то из учебников по детской психологии. Если бы существовал такой учебник под названием «Проблемы воспитания ребенка в возрасте от 20 до 30 лет», возможно, там было бы написано следующее: «Ребенок от двадцати до тридцати лет страдает от невозможности разрешить нравственный конфликт, разрываясь между желанием покончить счеты с жизнью, поскольку это единственный мыслимый выход, и религиозным страхом, проистекающим от убеждения, что самоубийство – тот вид смерти, который особенно противен Богу…»
– Мама, я больше не хочу жить. Я ненавижу жизнь!
– Мэгги, Мэгги, у тебя прекрасная жизнь. Ты имеешь все, что только можно…
– О какой прекрасной жизни ты говоришь? Я вешу уже почти сто килограммов!
– Но, Мэгги, взгляни, какой у вас чудесный вид на Ист Ривер. Разве много людей может похвастаться таким видом?
– Мама, – всхлипываю я, – я хочу работать, а он мне не разрешает. Я чувствую себя ненужной.
– Разве у Эрика финансовые проблемы? Мысль, что, может быть, она недостаточно четко просчитала финансовые возможности Эрика Орнстайна, привела родительницу в ужас. Неужели она ошиблась? Неужели выдала дочку за пустого человека?
– Нет, мама, – устало сказала я. – Просто я хочу работать. Работать ради себя самой. Я хочу сделать карьеру – иначе зачем тебе было посылать меня учиться в колледж?
Мать расстроенно взглянула на меня и покачала головой.
– Я отправила тебя в колледж, чтобы не лишать замечательного периода жизни. А потом я выдала тебя замуж за замечательного человека, за Эрика.
Было утро. Я лежала невероятно зареванная, с опухшим лицом. Мои слабые пальцы с трудом держали стакан с апельсиновым соком. Главный итог моих размышлений заключался в том, что, увы, в жизни все происходит совсем не так, как мы ожидали. Кстати сказать, хрустальный стакан, который я держала в руке, был одним из двенадцати в сервизе и являлся решающим аргументом Эрика, когда он вызывал сюда мою родительницу. Дело в том, что накануне восемь из них я расколотила от отчаяния во время очередного семейного разбирательства, поскольку испытывала острый недостаток в словесных доводах.
– Прошу тебя, Эрик, неужели мы не можем поговорить одну минуту? Я обещаю не повышать голос и не плакать. Пожалуйста, Эрик. Просто мне надо спросить тебя кое о чем. Отложи свою газету хотя бы на минуту!
Никакой реакции.
– Эр-р-ик!.. – завизжала я. Мой голос достиг крещендо и был, вероятно, услышан тремя этажами ниже, а также тремя этажами выше наших шикарных апартаментов в жилом доме на Ист Энд авеню.
– Я отказываюсь тебя слушать, Мэгги, – заявил Эрик, выглянув наконец из-за своего «Уолл-стрит джорнэл». – Отказываюсь, потому что ты плачешь и кричишь.
– О'кей, Эрик, – я перешла на шепот. – Теперь я не плачу и не кричу. Теперь ты можешь со мной поговорить?
– В чем дело, Мэгги? – Он неприязненно оглядел меня с головы до ног. – Неужели ты опять голодна?
– Прошу тебя, Эрик, – взмолилась я, – я хочу начать работать. Пожалуйста, позволь мне работать.
Большинство женщин и мужчин воюют друг с другом за равную оплату и равные условия работы, я же умоляла позволить мне просто заняться работой, любой работой.
– Я делаю достаточно денег, Мэгги. Я не хочу, чтобы моя жена работала. Дома тоже есть, чем заняться. Например, заботиться обо мне.
Я слушала, но не понимала. У меня был диплом колледжа. Я также закончила курсы машинописи. Родительница предусмотрительно отдала меня в школу, где училась принцесса Рагда, старшая дочь изгнанного короля Ливии. Родительница говорила, что в жизни может случиться всякое, так что получить приличное образование – это как соломки подстелить. У нее все еще сохранялась психология жертвы русской революции – богатые были ограблены голодранцами, лишились земли, недвижимости, власти. Иногда мне казалось, что мировая история пошла иначе, если бы придворные царствовавшего дома Романовых были своевременно обучены, например, машинописи. В этом случае большевики, возможно, не стали бы и мечтать о своей революции. Однако посещая занятия в школе, я не могла не проникнуться сочувствием к принцессе Рагде. Уверена, что и ей мамаша твердила то же, что и мне. Когда же я попыталась объяснить эти простые вещи Эрику, растолковать, что работа необходима для душевного и умственного здоровья людям, даже очень богатым, он неизменно отвечал:
– Я не допущу, чтобы моя жена служила какой-нибудь ничтожной секретаршей. Это не принято. Не принято – и весь разговор.
– Но если только для начала… Только пока я не найду что-то более достойное…
Он пристально посмотрел на меня.
– Если уж ты сгораешь от желания стучать на машинке и подавать кофе, я разрешаю тебе отныне перепечатывать биржевые сводки. Я даже куплю тебе пишущую машинку. А что касается кофе, то этим ты можешь заняться прямо сейчас.
Подобные ежедневные баталии с Эриком заканчивались одинаково. Я часами просиживала у телевизора, объедалась пирожными, макаронами с сыром, вообще жевала все, что под руку попадалось. Иногда среди дня я запиралась в уборной и впадала в состояние, похожее на агонию. Я отчаянно пыталась придумать, чем бы заполнить жизнь в промежутках между почти ритуальными походами в кондитерскую или на рынок. Ужин должен был подаваться ровно в семь вечера, а поскольку Эрик смотрел вечерние новости, он был избавлен от необходимости разговаривать со своей ничтожной женой.
Родительница была смущена моими сетованиями по поводу того, что я располнела, поскольку именно она убеждала меня, что если я не выйду замуж молоденькой, то меня всенепременно разнесет. Я подчинилась ей – и что же?..
– Мэгги, дорогая, – мать говорила со мной так, словно я была не в своем уме, как психиатры разговаривают с депрессивным больным, который забрался на крышу, как полицейские разговаривают с маньяком, убеждая, не расстреливать свою семью из автомата, – Мэгги, дорогая, я не хочу показаться невнимательной к твоим проблемам, но почему бы нам не обдумать все немного позже.
Но разве я уже не обдумывала все? Разве я не смотрела на себя в зеркало, не видела, что мои зеленые глаза начинают заплывать жиром, что мой нос исчезает между щеками, что еще одна складка готова вот-вот повиснуть у меня под подбородком? Разве я не замечала, что мои груди становятся дряблыми, а моя талия начинает исчезать, сливаясь с тяжелыми бедрами? Мои приятели, врачи из санэпидемстанции, больше не присвистывают восхищенно, когда я появляюсь на улице, верный показатель того, что я безнадежно деградирую… Впрочем, одна-единственная полезная вещь от сидения перед телевизором все-таки была. Мое желание сделаться тележурналисткой окончательно окрепло, и теперь я знала доподлинно, чему именно я хотела бы посвятить свою жизнь. Теперь мне оставалось только превозмочь себя, оторваться от телевизора и пирожных и заняться карьерой.