– Для кого? – спрашивает Куинси.
– Для женщин. Потому что оргазмы – не такая уж необходимая вещь.
– Для меня очень даже необходимая! – смеется Куинси.
– Нет, я совсем не это имела в виду. Они не необходимы в том смысле, что жизнь продолжается и без них. Другое дело мужчины! Если бы у них не было оргазмов – пресекся бы человеческий род. Мужской оргазм – вещь куда более серьезная, чем просто учащенное дыхание…
– Но в том и была наша ошибка.
– Как так?
Куинси загадочно улыбается.
– Очень просто. Позволив судить-рядить о наших собственных оргазмах, мы лишились наших маленьких секретов. Я хочу сказать, что нам следовало бы и дальше дурачить мужчин, заставляя их верить в то, что для нас это важно точно так же, как и для них. Может быть, тогда они бы с большим старанием относились к этому делу. Вместо этого мы стали слишком самостоятельны, а в том, чтобы заниматься любовью в одиночестве, нет ничего сногсшибательного.
– Все это так. Но для меня Брайн все еще замечательный пример равенства между мужчиной и женщиной. Я говорю о равенстве в смысле чувственности. Потому что культурное и интеллектуальное развитие мужчины может совершенно уничтожить его достоинства любовника. Понимаешь, чем проще мужчина, тем лучше он как любовник. А чем умнее, тем он злее. В предельном случае он вообще теряет способность любить. Но что еще хуже – теряет желание любить.
– То есть ты хочешь сказать, что заниматься любовью с Брайном – все равно, что заниматься этим в одиночестве?
– Что-то вроде того.
– Кроме всего прочего, что касается мужчин, то они не ввели для себя никаких новшеств – в смысле физиологическом, конечно, – смеется Куинси. – Может быть, именно поэтому вибратор изобрели сами мужчины!
– Ну, если так, то это определенно произвело переворот в восьмидесятые годы.
– Мне кажется, что теперь у нас гораздо меньше поводов злиться, чем в шестидесятых и семидесятых.
– Понимаешь, Куинси, Ави вовсе не идеал мужчины, если оценивать его с современных позиций Скорее это я – идеал современной женщины.
– Почему?
– По-моему, женщины будут до тех пор признавать второстепенность вопроса плотских ощущений, пока сами не смогут выбирать…
– Скажи, а с Ави у вас всегда все получалось по первому классу?
– Нет, – честно отвечаю я. – Но я люблю его, и это все искупает. И я так благодарна ему, что забываю обо всем. Я не хотела бы вернуться в прошлое.
Куинси немного помолчала.
– Я должна тебе кое-что сказать, – наконец говорит она. – Я чувствую себя такой дурой…
– В чем дело, Куинси?
– Знаешь, – застенчиво начинает она, – я никогда не пользуюсь зеркалом… То есть я никогда не рассматриваю себя в зеркало. Мне просто никогда не было интересно.
Я хорошо помню, чем для меня, для всех моих подруг было зеркало. В семидесятых оно давало нам чувство уверенности, что мы красивы и желанны. Нам казалось, что отражение в зеркале – это и есть мы. Внезапно я осознала разницу. Несмотря на то, что Брайн Флагерти был первым мужчиной, который дал мне настоящее ощущение моего тела, мне потребовались годы, прежде чем я действительно узнала себя – с зеркалом или без зеркала…
– Но ты не сказала, есть ли разница в твоем чувстве к Брайну и к Ави, – неожиданно напоминает Куинси.
– Брайн помог мне узнать себя с той стороны, которую мы видим, когда смотримся в зеркало. А Ави помог узнать что-то несравнимо большее. То, что нельзя увидеть ни в какое зеркало.
Куинси задумчиво меня разглядывает.
– Ты хоть понимаешь, что, может быть, ты действительно в него влюбилась? – интересуется она.
– Очень может быть, – отвечаю я.
Когда Брайн платит по счету, публика в заведении уже начинает редеть.
– Сначала мне нужно позвонить, а потом мы уйдем, – сказала я.
– Ты можешь позвонить и от меня, Мэгги. У меня есть телефон.
– Нет уж, лучше я позвоню из автомата – на тот случай если разговор затянется больше, чем на три минуты. Время кончится – а это то, что мне нужно.
Брайн взглянул на меня с восхищением. Как детектив он безусловно понял, что стоит за подобного рода предосторожностями, даже если бы я не предупредила его о том, что я замужем. Последнее не имеет для Брайна ровным счетом никакого значения, поскольку плотские удовольствия отнюдь не являются греховными в его системе ценностей – за исключением, конечно, удовольствий, ради которых нужно было бы развращать малолетних, насиловать или совокупляться с животными. В конце концов, Брайн детектив, а не католик. По крайней мере, в данном случае.
– Прошу прощения, – сказала я и направилась к телефонной кабинке, которая помещалась как раз между мужской и женской туалетными комнатами.
Я набрала свой домашний номер и, только отсчитав семь гудков, вспомнила, что сегодня четверг, а значит, Дэнни Флагерти работает допоздна на мебельной фабрике, а Эрик Орнстайн задерживается у себя в офисе, чтобы разобраться с горой бумаг, которые накопились за всю неделю. Тогда я набрала номер офиса Эрика и дождалась, когда его секретарша миссис Пирс сняла трубку и прогнусавила:
– Это офис мистера Орнстайна-младшего. Чем могу помочь?
– Здравствуйте, миссис Пирс, – сказала я. – Будьте добры, можно поговорить с Эриком.
– Как о вас доложить? – предусмотрительно полюбопытствовала она.
На дворе был уже 1976 год, я была замужем за Эриком Орнстайном с 1969-го – то есть семь лет – а это значит, что миссис Пирс имела возможность слышать мой голос не только по телефону, но и непосредственно, а также во время телевизионного эфира, слышать достаточно часто, чтобы начать узнавать его, если бы только она того пожелала. Однако такого желания у нее, видимо, не возникало, поскольку она никогда меня не узнавала.
Нет ничего проще описать эту миссис Пирс. Мертвенно-оранжевые волосы заплетены в косичку, которая уложена венком на ее маленькой головке. На лице пропасть косметики. Ногти ярко-красные. Кривые ноги обтянуты черными чулочками со швом… Все это так восхитительно, что я с удовольствием назвала ей себя.
– Это Мэгги, миссис Пирс.
Она всегда напоминала мне хитрую француженку-кассиршу, которую я однажды видела в парижской табачной лавке. Та сидела на высоком табурете и пересчитывала французские банкноты, загибая их указательным пальцем, на котором был надет резиновый напальчник. Однако миссис Пирс не носила резинового напальчника и не была хитрой кассиршей. Более того, она была секретаршей старой закваски. Одной из последних секретарш, которые действительно владели стенографией и которые все еще надевали специальные нарукавники, чтобы уберечь рукава своих ярко-зеленых или ярко-синих синтетических платьев от возможной порчи в то время, как они строчили всякие приходно-расходные бумаги, которые, в свою очередь, были аккуратными стопками разложены на столе по соседству с догорающей в мраморной пепельнице сигаретой со следами темно-красной помады на фильтре.
Миссис Пирс всегда носила голубые или зеленые камешки. В зависимости от цвета платья, которое, как правило, было перехвачено в ее тонкой талии широким черным кожаным поясом. Серьги, браслеты и кольца, а также кулоны в изобилии сверкали на миссис Пирс – на се больших ушах, худых руках, костистых пальцах и тонкой шее. Эти милые побрякушки были подарены жене мистером Пирсом, который занимался бизнесом, связанным с полудрагоценными камнями, пока не почил в бозе в возрасте пятидесяти шести лет. Эрик Орнстайн заполучил миссис Пирс от Гарри Орнстайна, когда начали распространяться интенсивные слухи, что новоиспеченная вдова миссис Пирс приступила к активной кампании по приобретению нового супруга, и Гарри Орнстайн до смерти перепугался – он-то ведь еще не был вдовцом.
– Мистер Орнстайн-младший говорит по другому телефону, – ледяным тоном сообщила она. – Вы подождете?
Как вам сказать, хотелось ответить мне, вообще-то я горю от нетерпения и не могу дождаться кое-чего другого – это самое размером почти с телефонную трубку и такое же твердое, – однако, без сомнения, куда как завлекательнее.
– Естественно, миссис Пирс, – любезно ответила я. – Я звоню из автомата, у меня еще дела, и я просто хотела предупредить Эрика, что могу задержаться – может быть, до одиннадцати часов.
Понятное дело, я умолчала о том, что как раз в это время Дэнни Флагерти вернется домой со своей мебельной фабрики.
Через короткое время я оказалась перед домом из красного кирпича, перед которым ровными рядами красовались искусственные тюльпаны. Когда я вслед за Брайном подходила к двери, мне показалось, что на одном окошке на первом этаже слегка приподнялась занавеска и промелькнула седая голова.