Он опять улыбнулся.
– Как зачем? Чтобы в следующем месяце мы были уверены, что ты забеременеешь. А чтобы мы были окончательно уверены в успехе, я нашел твою диафрагму и изрезал на маленькие кусочки.
Я слушала и даже не пыталась вникнуть в смысл его слов. Моя самая великолепная победа над Эриком, о которой, кстати, он даже никогда не узнал, заключалась в том, что еще три месяца назад я начала принимать противозачаточные пилюли. Я должна была свести к нулю все его шансы.
– В соответствии с моими вычислениями мы должны заниматься этим двенадцатого, тринадцатого и четырнадцатого. Кроме того, тебе придется пользоваться специальным термометром… – Он потянулся к ночному столику и с гордостью показал мне ново-приобретенную вещь. – Анальное измерение температуры гораздо точнее орального. Мы должны постараться, чтобы ты забеременела к концу месяца. Теперь ложись. Мне нужно осмотреть тебя сейчас, чтобы потом можно было сравнивать – то, как это выглядит теперь и как это будет выглядеть после зачатия.
Онемев от изумления, я несколько секунд неподвижно смотрела на него и только потом обрела дар речи.
– О матерь Божья! – наконец воскликнула я по причине того, что речевой центр моего мозга все еще находился под воздействием спермы Брайна Флагерти.
Куинси и я сидим в гостиной. Кружки с кофе стоят на стеклянном столике.
– Самое ужасное в твоих отношениях с Эриком, – говорит Куинси, закуривая, – это то, что ты, казалось, никогда его не бросишь. Это так и могло тянуться бог знает сколько…
– Вовсе нет. Я все равно это сделала бы. Мне только надо было набраться побольше уверенности в себе.
– Вряд ли. У тебя есть такое свойство – отделять свою профессиональную жизнь от эмоциональной. Мне кажется, ты напрасно опасалась того, что конец твоего замужества каким-то образом отразится на работе.
– Подумать только, ведь я могла влюбиться в Ави не сейчас, а еще тогда…
– Да тогда ты даже не взглянула бы на него, – говорит Куинси после небольшой паузы. – Ты бы бежала прочь, зажмурив глаза. Тогда ты была во многих отношениях совсем ребенком, и он просто напугал бы тебя. С ним тебе пришлось бы вести себя как взрослой женщине.
– Я и была женщиной, – протестую я. – Я обладала невероятной чувствительностью.
– Да, в профессиональном смысле ты всегда была на высоте. Но дело не в этом. Дело в том, Мэгги, что остаться – самый простой вариант: Эрик не ждал от тебя ничего, кроме того, чтобы ты была женой и матерью. Ави ждал бы от тебя чего-то большего. Но ведь он и давал бы больше. И был бы куда как требовательнее… – Она немного помолчала. – Разве он не такой?
– Да, – тихо отвечаю я, – конечно, такой.
– Разве тебе под силу расстаться с ним, не обращая внимания на все то, что существует между вами – его любовь к тебе и прочее?
– Нет, – спокойно говорю я.
– Вот видишь.
– Дело не только в этом. Ведь и я полюбила его.
– Знаю. Но теперь ты совершенно другой человек. Я просто хочу сказать, что тогда ты не осмелилась бы полюбить Ави. – Она выпускает симпатичное колечко дыма. – Послушай, когда тебе присудили премию «Эмми», ты почувствовала себя более уверенно?
Я отрицательно покачала головой.
– Честное слово, нет. Но после этого меня уже не так страшит возможность оказаться в сложной ситуации. Я имею в виду все эти мысли о том, как я однажды буду сидеть в каком-нибудь приюте и жевать дрянной чизбургер. Мне больше не снится грозящее мне убожество и распад личности… Куинси хохочет.
– У тебя прекрасное воображение. И ты очень убедительно рассказываешь. Ей-богу, начинает казаться, что, как только ты бросишь работу репортера, все так и будет.
– А разве нет? Одно цепляется за другое.
– Ну, по крайней мере это помогло тебе более трезво взглянуть на Брайна. Тебе тогда было не по себе, верно?
– Что и говорить!.. Однако было еще и кое-что похуже, о чем я все время думала.
– Что же?
– Да то самое – что премию «Эмми» присудят не мне, а кому-нибудь другому. Вот тогда мне бы открылась прямая дорога в богадельню…
В тот день я сидела в моем офисе в отделе новостей. Было чудесное апрельское утро семьдесят пятого года. В мире наступило совершенное затишье, новостей не было никаких, и приходилось сидеть и плевать в потолок. Люди были, по-видимому, так довольны весенним солнышком, что им даже в голову не приходило грабить банки, поджигать дома или убивать друг друга – то есть заниматься своими обычными делами, о которых мы потом рассказываем в вечерних новостях. Ситуация складывалась таким образом, что я могла пораньше удрать с работы и провести больше времени в постели Брайна. Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда заманчивые картины уже роились в моем воображении.
– Это ты, Мэгги? – спросил Брайн.
– Это я, – радостно ответила я.
– Слушай, Мэгги, – начал он в своей обычной монотонной манере старшего детектива. – У меня тут проблема. Один придурок в своей квартире держит на прицеле жену и двух сестер. Только начали с этим разбираться.
Поскольку в тот момент я была не только гедонисткой, но еще и эгоисткой, первой моей мыслью было, что Брайн звонит предупредить меня, что мы не сможем увидеться, пока ему не удастся освободить этих самых заложниц.
– У него в квартире две самодельные бомбы, и он грозится разнести весь дом.
Теперь я определенно переключилась на то, чтобы примириться с безрадостной перспективой провести вечер в обществе Эрика Орнстайна и наблюдать, как тот набирается, но никак не наберется храбрости попросить у меня развода. С некоторых пор это превратилось в новый вид истязания, который он ввел в наш семейный обиход с той роковой ночи, когда впервые предложил мне измерять температуру анальным способом. Он изводил меня гипотетическими рассуждениями.
– Если бы нам пришлось развестись, чего, конечно, никогда не будет, но если все-таки пришлось, то, как ты полагаешь, кому должен был бы остаться наш бухарский ковер?
Он начинал с бухарского ковра, а заканчивал последними мелочами, которые только попадались ему на глаза в гостиной, кухне или спальне… Сегодняшнюю ночь он, возможно, посвятит нашей столовой. Это значит, что наиболее существенным, равноценным «быть или не быть?» вопросом станет для него вопрос о наших сервизах – лаковом китайском и хрустальном чешском.
– Как ты полагаешь, сервизы существенно потеряют в цене, если мы разделим их поровну?..
Я буквально зверела от всех этих гипотетических разборок, которые кончались тем, что Эрик щедро отписывал мне шесть пар больших простыней, четырнадцать наволочек, – однако саму кровать оставлял за собой, – одну вафельницу и гриль, которые он однажды увидел в телевизионной рекламе, а также набор кухонных ножей – тоже из рекламы, – и наконец несколько мексиканских посудин, которые Клара привезла в прошлом году из Акапулько. Послушать моего супруга, так единственное, что семья Саммерсов привнесла в наше совместное хозяйство, – это машинка для попкорна, которая взорвалась у него перед носом, когда он вознамерился на Новый год полакомиться воздушной кукурузой. Он никогда не забывал дать почувствовать мне свое превосходство – с тех пор, как его провозгласили моим мужем и он вознамерился гонять меня в хвост и в гриву.
– Этого парня зовут Гектор Родригес, – рассказывал Брайн. – Он вьетнамский ветеран и психопат. Работал в соответствии с реабилитационной программой – штамповал какие-то железяки. Мастер все время наказывал его за опоздания, а тот, видно, копил это в себе, пока однажды не пришел домой и не заперся с женой и двумя сестрами. Он угрожает, что убьет их, а потом убьет себя. В общем, ты понимаешь, Мэгги, обычная история, – устало закончил Брайн.
Действительно, еще одна обычная история. Ветеран Вьетнама, который находился под наблюдением врачей. Его страдания никогда никого не интересовали – пока не произошла драма. Однако прежде чем я успела высказать свои мысли на этот счет, а также огорчение тем, что мы не сможем увидеться сегодня вечером, Брайн сказал:
– Но главная моя проблема – это ты, Мэгги.
– Обо мне не беспокойся, – ответила я, стараясь казаться беспечной. – Увидимся в другой день.
– Проблема не в этом, – медленно проговорил Брайн. – Этот парень, Гектор, сказал, что он выйдет, если сначала придешь ты и поговоришь с ним.
– Я?!
– Ты.
В эту самую секунду в мой офис как пуля влетел Ник Сприг. Он едва дышал и был вне себя от волнения.