– А ты? Ты ведь именно такая женщина, какой нужно быть?
– Стараюсь быть такой, – отвечает она самоуверенно.
– Тогда как ты объяснишь, что твоя собственная супружеская жизнь терпит крушение, несмотря на подходящие плечики, педикюры и прочие маленькие хитрости, о которых ты говорила?
– Я думаю, – говорит она, кусая губу, – что иногда этого недостаточно.
Ни намека на то, что вот-вот должно произойти. Разве что приглушенный вздох. Внезапно родительница падает на мою постель, и у нее начинается истерика. Я бы солгала, если бы сказала, что не почувствовала себя виноватой в ее слезах. Однако эти слезы вызваны не только моим нежеланием следовать ее представлениям о нормальной жизни.
Прежде чем я успеваю что-то сказать, она уже поднимается и садится на постели.
– У тебя даже нет ни одной матроски, Маргарита! – вдруг спохватывается она.
– Я терпеть не могу морской стиль, – отвечаю я, совершенно сбитая с толку.
– Матроски зеленые, желтые, синие… – бормочет она, всхлипывая. – Ох, Маргарита! Я больше не могу этого вынести!
– Мама, – говорю я покорно, – пожалуйста, не плачь. Мы составим подробный список всего, что мне необходимо для нормальной семейной жизни. Я даже куплю матроски, обещаю тебе. И никогда не буду расширяться до размеров тарелки…
– Нет, обязательно будешь, – всхлипывает она, – вот увидишь!
– Мама, если бы я знала, что эти простые вещи тебя так расстроят, я бы никогда не держала проволочных вешалок и, напротив, непременно завела в своем гардеробе матроски. Клянусь тебе, мама, я…
– О, Маргарита, восклицает родительница и вытаскивает из рукава своего черного свитера белый носовой платок, ты такая дура. – Она громко сморкается. – Если он меня бросит, я убью себя!
Я обнимаю ее и прижимаю к себе. Я чувствую ее слезы на моей щеке. Она снова и снова повторяет, что не переживет, если он ее бросит. Женщина, которую я обнимаю, моя мать. Она тридцать восемь лет своей жизни отдала тому, чтобы соответствовать необходимым стандартам, которые должны были сделать ее замужество счастливым. Разве это не удивительно, что нормальную женщину с нормальными привычками успокаивает женщина, у которой нет ничего, кроме порочных взглядов. Если отбросить всю чепуху, которая якобы вырывает между нами непроходимую пропасть и делает нас такими разными, то не так уж трудно понять, почему она страдает. Просто она любит человека, который мучает ее всю жизнь, человека, который к тому же мой отец и мучает меня тоже.
Родительница высвобождается из моих объятий и начинает собирать шпильки, которые выскочили у нее из шиньона и рассыпались по покрывалу. Когда ее волосы распущены, она выглядит такой уязвимой, такой беззащитной. Около ее покрасневших глаз намечаются симпатичные морщинки, а на губах еще остались следы помады. Я могу представить себе, как она была красива, когда родитель брал ее в жены много лет назад. И я одновременно радуюсь и огорчаюсь ее неожиданной истерике, которая сблизила нас; как хорошо, что в этот момент с нами не было Клары, отбывшей в отпуск со своим преданным мужем и любимыми чадами.
– А ты помнишь, – вдруг спрашивает родительница, – когда тебе было семь лет, я взяла тебя и Клару на морской праздник?
Я киваю. Я помню, как мы шли на праздник, и родительница нарядила нас в разноцветные матроски. На головах у нас были белые соломенные шляпки с синими лентами, которые развевались на ветру. В отеле «Плаза» нас усадили за угловой столик и мы старались не показывать пальцами на разряженных людей, которые проходили мимо нас.
– Неприлично показывать пальцем, – учила нас родительница. – Нужно сделать вот так… – И она демонстрировала нам, как следует неопределенным жестом указывать в интересующем нас направлении.
Мы хихикали, передразнивая родительницу и ее вежливые манеры, и показывали на каждого мало-мальски Интересного человека, который проходил мимо нас. Мы пинали друг друга под столом, обмениваясь восторженными впечатлениями от развернувшегося перед нами праздничного представления. Я помню также, как родительница учила нас жевать не торопясь, не шмыгать носом.
– Будьте так добры, ведите себя прилично, леди, – говорила она.
– Пожалуйста, дыши носом, Маргарита, – просила она, когда я издавала хрюканье по причине острого насморка.
Я помню, как родительница деликатно вытирала уголки рта салфеткой и краснела, когда мы с Кларой утирались ладонью. Я очень хорошо помню все эти морские праздники еще с пяти лет. А Кларе тогда было семь…
В моей памяти как-то не отложилось, что родитель тоже присутствовал на этом общесемейном празднике, хотя, конечно, задним числом я могла себе это представить. Один из праздников ярче других запал мне в память, и, насколько я помнила, родитель на нем так и не появился и не разделил нашей детской радости от подарков, которые мы получали в конце торжества, – шоколадные яйца, завернутые в яркую фольгу и уложенные, словно в гнездышки, в желтые корзиночки на бумажную зеленую траву.
– Я помню один праздник, на котором отца не было. Кажется, мне тогда было семь лет?
– Да, он тогда так и не появился, – задумчиво говорит родительница. – Мы его ждали, ждали, а потом я заказала омлет для тебя и для Клары, а себе – яйца-кокот.
– Да, помню, говорю я. – В тот день Клара только один раз попробовала омлет и тут же выплюнула на красивую розовую скатерть.
Родительница морщится от моего натуралистичного воспоминания о том, как наша бедняжка Клара заболела на этом злополучном празднике.
– А ты начала плакать, – продолжает она, – потому что распорядитель забыл подойти к нашему столу, чтобы вручить тебе корзиночку с шоколадом.
Вот это я особенно хорошо помню. Это было для меня настоящей драмой: все дети получили эти прелестные желтые корзиночки с шоколадом, одну меня позабыли. Может быть, только теперь я сообразила, что здесь не было никакого злого умысла, просто распорядитель не мог подойти к столу, за которым девочку Клару рвало прямо на скатерть.
– Я старалась выглядеть веселой и счастливой, – говорит родительница, промакивая покрасневшие глаза белым носовым платком. – Чтобы выручить Клару из неприятного положения, я повязала салфетку поверх ее запачканного платья, а тебе пообещала шоколад, когда придем домой… Ты помнишь, что случилось после?
Я закрываю глаза и мысленно представляю происшедшее: родительница поспешно выводит Клару, подвязанную салфеткой, а также маленькую Маргариту, обделенную подарками.
– Да, – киваю я, – мы пришли домой и уложили Клару в постель. Я помню, как сидела в большом кресле у Клары в комнате. Ты разрешила нам смотреть телевизор.
Родительница протяжно вздыхает. И тут я припоминаю все остальное. Это произошло после того, как родительница измерила Кларе температуру, положила на ее горячий лоб холодный влажный платок, подарила мне пять шоколадных яиц, обернутых в разноцветную фольгу, усадила меня в кресло в комнате у Клары, включила телевизор, чтобы две се дочки посмотрели веселое кукольное представление, нежно поцеловала меня и Клару, а потом… Потом, не сказав никому ни слова, родительница отправилась к себе в спальню, заперла дверь и…
– Я проглотила восемнадцать таблеток снотворного, – спокойно говорит она.
Я бледнею, несмотря на то, что где-то на дне моей души сохранилось воспоминание об этом происшествии. Однако совсем другое дело – услышать теперь об этом из ее уст. Это ужасно. Все эти годы я жестоко мучилась смутными догадками о том, что случилось, и, наверное, все сильно преувеличивала.
– Ваш отец провел этот день с другой женщиной. Он встречался с ней к тому моменту уже целых семь месяцев.
– Но почему же ты решила убить себя именно в тот день?
– Потому что, – спокойно отвечает она, – в то утро он попросил у меня развода.
– И ты ждала весь день? Я не понимаю… Чтобы осмыслить подобные ситуации, нужно до тонкости разобраться в самых незначительных и смутных мотивах происшедшего. Только тогда можно понять, почему все случилось так, а не иначе.
– В то утро я сказала ему, что, если он не придет на праздник, я пойму, что он действительно хочет развестись. Вот он и не пришел.
– Боже мой, мама, – плачу я, – а что, если бы он попал тогда в автокатастрофу? Он мог не появиться на празднике по тысяче других причин, а вовсе не потому, что решил окончательно с тобой развестись. Что же тогда? Ты совершила бы этот ужасный поступок вообще без всякой причины!