Я сую руку в карман моего голубого блайзера и сжимаю грязный клочок бумаги – пресловутый страховой полис Джоя Валери, который теперь можно считать гарантийным талоном для оставшегося от него карманного плеера. Дело сделано. Створки грузового отсека самолета захлопываются, и публика начинает расходиться. Я медленно бреду прочь, мысленно воспроизводя картину: контейнер с телом исчезает, и больше я его никогда не увижу.
Навстречу мне бежит режиссер и пытается докричаться до меня сквозь рев самолета, который выруливает для взлета.
– Мэгги, – слышу я, – в час дня мы начинаем прямую трансляцию от министерства для вечерних новостей!
Я киваю. Прямая трансляция, не прямая трансляция – какая к дьяволу разница?.. Вопрос, разрешат ли мне рассказать о том, зачем и почему на войне убивают людей – даже тех, кто просто приехал отснять безумие этой бойни.
«Выживание есть самая рутинная часть нашего существования». Не помню, кто именно это сказал. Кто-то из палестинцев, израильтян, а может быть, Куинси? Подумав о ней, я непроизвольно улыбаюсь. Уж она бы несомненно подобрала достойные слова, чтобы охарактеризовать весь этот содом. Я улыбаюсь вопреки смертельной тоске. Куинси… Кажется, уже сто лет прошло, как мы обедали с ней в Русской чайной, болтали и хохотали до слез. Куинси, которая была в курсе всех моих дел, включая ту последнюю ночь, когда я наконец ушла от Эрика Орнстайна. Я помню, как она выслушивала все мои жалобы, а я выслушивала всю горькую правду о моем замужестве и о человеке по имени Эрик Орнстайн, которого она терпела только потому, что он был моим мужем.
– Есть в жизни вещи и похуже, чем развод, – спокойно констатировала Куинси. И была права.
– Я отвезу тебя в отель, – предлагает Ави, беря меня под руку.
– Нет, это ни к чему. Меня подбросит кто-нибудь из Ай-би-эн, – говорю я.
– Знаю, что это ни к чему, – отвечает он, подводя меня к автостоянке. – Но мне бы очень этого хотелось.
Глядя на него, я сознаю, почему вот уже на протяжении шести месяцев я упорно отвергаю ухаживания этого человека. Много раз я видела его крупную сильную фигуру, когда он широкими шагами спешил по коридорам министерства обороны, но всегда притворялась, что не замечаю его. И всякий раз он старался заговорить со мной, а я слушала его симпатичный мелодичный акцент и притворялась, что не слышу. В конце концов я научилась узнавать его издалека – по взлохмаченным волосам и своеобразной походке. Он держал руки в карманах и его плечи были слегка приподняты. И я успевала предусмотрительно улизнуть прежде, чем он подходил. Однажды, когда мы столкнулись с ним лицом к лицу на повороте одного из многочисленных коридоров, я с трудом удержалась, чтобы не улыбнуться, взглянув в его смущенные карие глаза. Он показался мне очень красивым, и, пробормотав какую-то чепуху, я поспешила пройти мимо. Он был так привлекателен, что даже становился опасен.
– Вы в Тель-Авиве остановились в «Голан-отеле», не так ли? – спрашивает Ави.
– Верно. А как вы узнали?
– Так и узнал, – мягко уклоняется он.
Не берусь описывать его автомобиль типа «седан». Скажу лишь, что у него было четыре колеса, две двери и один руль. Впрочем, это так же ясно, как и то, что генеральская форма включает в себя черные ботинки и штаны цвета хаки. Я сама села в автомобиль, памятуя об обычаях Израиля, где не знают, что такое помогать женщинам усаживаться в машину, вылезать из нее, предлагать огонь для сигареты, а также не ведают о том, что, позанимавшись любовью с женщиной, не слишком вежливо тут же лезть под кровать в поисках своих носков, кальсон и прочих принадлежностей.
Пока Ави заводит машину, я искоса поглядываю на него, быстро прикидывая, сколько ему может быть лет. Пожалуй, около сорока. Таким образом, у нас разница в возрасте пять-шесть лет. Впрочем, сегодня Мэгги Саммерс, американская тележурналистка, не чувствует себя на тридцать четыре года. Я кажусь себе столетней развалиной, хотя ума у меня не больше, чем у пятилетнего ребенка. Я чувствую себя так, словно по мне прошелся дорожный каток.
Ави направляет автомобиль на хайвей Иерусалим-Тель-Авив. Он обращает мое внимание на всяческие придорожные знаки, указывающие, где располагались стратегические позиции иорданских солдат до Шестидневной войны 1967 года. Он показывает мне место, откуда иорданские подразделения при помощи полевых биноклей могли бы рассмотреть через окна кнессета, что происходит внутри – в частности, побрился ли с утра израильский премьер. Подобные доводы я уже слышала много раз, – нечего сказать, уважительные причины для того, чтобы тысячи иорданцев продолжали гнить в ужасных лагерях для беженцев. Откинувшись на сиденье, я прикрываю глаза. В висках у меня стучит, а все тело невыносимо, как никогда раньше, ноет.
– Почему вы целых шесть месяцев избегали меня? Я каждый день надеялся вас увидеть, а вы даже отказывались говорить со мной.
Сказав это, Ави продолжает смотреть на дорогу.
Открывая глаза, я вижу его чудесные руки, которые мягко лежат на руле. О прикосновении таких рук можно только мечтать, даже не зная, кому они принадлежат.
– Тысяча извинений, я ужасно близорука. Вероятно, я просто не видела вас.
Он поворачивается и смотрит прямо мне в глаза, а я перевожу взгляд на окружающий пейзаж.
– Я заговаривал с вами несколько раз, но всякий раз вы упархивали. Иногда прямо на середине фразы.
Он улыбается.
– Мне действительно очень жаль, – немного заикаясь, бормочу я. – Вполне возможно, что я просто не слышала вас…
– Стало быть, – хладнокровно замечает Ави, – вы не только слепы, но и глухи.
Я не удерживаюсь и прыскаю от смеха.
– Довольно грубо с вашей стороны, вам не кажется? Я же сказала, что мне очень жаль. Давайте будем считать, что мы познакомились только сегодня и начнем все сначала.
Он берет мою руку, которая лежит на сиденье между нами.
– Вчера вы отличались таким трезвомыслием, что я не сомневался – сегодня мы оба забудем все, что случилось.
Я снова прикрываю глаза, чтобы перетерпеть приступ боли. Конечно, он совершенно прав.
Остальную часть пути до Тель-Авива мы молчим. Автомобиль сворачивает к площадке перед моим отелем.
– Я провожу вас в отель. Мне не хочется оставлять вас одну, – заявляет он.
– Не стоит, честное слово. Я в полном порядке и…
– Это не имеет значения. Я должен быть уверен, что вы благополучно устроились и у вас есть все необходимое. – Он слегка дотрагивается пальцами до моей щеки. – Кроме того, я не хочу, чтобы вы одна поднимались в лифте.
Должно быть, у мужчин Израиля появился какой-то новый обычай – всенепременно сопровождать женщин при посадке в лифт и ни в коем случае не отпускать их в подобное путешествие в одиночестве. Они почему-то не отличаются такой удивительной заботливостью, когда дело касается другого – например, войны. Или, скажем, постели.
Мы идем в фойе, где Гила, администратор отеля и моя самая близкая подруга в Израиле, немедленно меня окликает.
– Мэгги, для тебя письмо из Нью-Йорка! Подожди!
Она тут же выходит из-за стойки, у нее осиная талия, синее платье-джерси, и она протягивает мне розовый конверт.
– Спасибо. Кажется, это уже третье за эту неделю…
Она улыбается и смотрит на Ави, словно он полноправный участник нашего разговора.
– Он все еще с тобой?
– Думаю, да.
– Когда имеешь дело с такими, как он, думать не нужно – нужно быть уверенной. Уверяю тебя, что он в самом деле все еще с тобой. Ну ничего, не беспокойся, я сегодня на дежурстве и буду поблизости.
– Не беспокойся. Все будет в порядке.
– Я в этом и не сомневаюсь, – говорит она, снова поглядывая на Ави.
– В любом случае – огромное тебе спасибо, – говорю я, пробегая глазами письмо.
Это от родительницы, которая интересуется, намерена ли я посетить во время отпуска родной дом.
– Поедешь домой? – спрашивает меня Гила.
– Надеюсь, что нет. Надеюсь, этого удастся избежать, – отвечаю я.
У меня нет никакого желания гробить еще один отпуск в обществе Саммерсов.
Был День Благодарения 1961 года. Клара и я заливались смехом, глядя, как из кулька высыпаются всяческие гостинцы – воздушная кукуруза, виноград, хурма, а также картинки с изображениями святых. Около меня сидел дедушка Малков – в превосходном расположении духа по причине того, что вышел победителем в марафонском шахматном турнире в русском эмигрантском шахматном клубе. Он легонько трепал меня по колену, пробуя остановить мой смех. Бабушка Малкова была, напротив, расстроена. Она не смогла попасть в музей искусств «Метрополитен», где экспонировалось собрание раритетов из царской России, и чувствовала себя почти униженной.