Галина Лифшиц - Новый дом с сиреневыми ставнями

Нет, нет! До этого еще очень далеко! Так далеко, что все может еще пойти совсем по-другому. О таком далеком будущем даже грех думать.

Лучше оставить их – склонившихся над книгой при свете керосиновой лампы.

Пусть перешептываются снежинки, заглядывая к ним в окошко.

Пусть вездесущая ночь надежно упрячет их маленький домик от злого глаза.

Пусть ветер подслушает и унесет ввысь слова, которые произносит девочка, водя пальчиком по строчкам книги:

Вот если бы можно было поселиться здесь! Чистить лошадок, выпускать коров на луг пастись, насыпать корм курам, много-много чего делать, уставать, вновь обретать силы, писать, думать…

Таня потихоньку готовила себя к худшему. Она даже представила себе, что в случае чего продала бы этот их новый дом, а на вырученные деньги купила бы маленький домик здесь, недалеко от Оли. Оставшихся после продажи средств хватило бы на долгие-долгие годы. Только кто ее пустит сюда жить? Одно дело приехать как туристке. Другое – поселиться. Мечты, мечты…

Потом, если уж мечтать до конца, если беда пришла от Олега, вряд ли она сможет продолжать жить с ним под одной крышей. Вряд ли. Трудно, невыносимо даже представить себе разрыв, но так же невыносимо представить жизнь с человеком, поступившим предательски. Что тогда? Московская квартира, в которой они жили до переезда, принадлежит ей и Рахили с Серафимом. Вот им, кстати, будет «радость», если они единственную внучку переживут… Да-а-а… Собирались они с Олегом эту квартиру сдавать, как только дом распахнет им свои гостеприимные объятия. Распахнул… Дом построен на участке, который Олегу в наследство достался от его бабушки. Строили они вместе. Правда, со стороны Олега материальный вклад значительно больше. Она со своими сценариями такой дом ни в жизни бы не отстроила. Олег – важный господин, у него свое дело, агентство… Все равно, если по закону, при разводе поделят пятьдесят на пятьдесят. Минус цена участка земли. На сколько тогда хватит оставшихся средств, чтоб поселиться здесь, если ее даже и пустят? Еще же и за лечение платить придется…

Все эти мысли надо бы гнать от себя любой ценой, а они лезли и лезли.

Любовь, доверие… Все, получается, можно размазать, извалять в грязи, как только надобность в человеке отпадает.

Раньше, когда разводов не существовало в принципе, много, конечно, было несчастных людей. Как там у Толстого в «Войне и мире»? Андрей Болконский и его отец, старый князь… Беседуют. Отец замечает, что не хочется Андрею говорить о своей молодой жене, заскучал он в браке… Ну понятное дело: маленькая княгиня Лиза – светская пустышка, а у него духовные искания. Не понимают друг друга. И что же говорит Андрею понявший все отец? Ну, приблизительно следующее: «Ну, брат, все они таковы. Да теперь уж что! Не разженишься». Вот: сосуществуй. Ведь перед Богом повенчан.

Ладно. Возникла свобода. Можно жениться и искать лучший вариант. Можно выходить замуж на время, пока не подыщется настоящая любовь. Можно по-всякому экспериментировать. И чист перед законом. Развелся – гуляй дальше. Конечно, людей обмануть можно, законы человеческие несовершенны. Все создается методом проб и ошибок. Но Бога не обманешь. Только кто Его боится и о Нем думает? А если и думает, уверен, что ничего не поделаешь… Человек слаб… Такова жизнь… Всяко бывает… Размякло человечество в погоне за удовольствиями. Приучили к мысли о долженствовании счастья в жизни человека. «Человек рожден для счастья, как птица для полета», – Горький провозгласил. И принялись повторять за Буревестником революции: «Для счастья, для счастья… Как птица…» Эх, Алексей Максимович, мятежная душа! Не мог ведь не знать, что не всякая птица рождена для полета, тренируй не тренируй, хоть кнутом, хоть пряником, а не полетит курица. И страус не полетит. И киви. И кто-то там еще. Если только их в самолет не засунут. Тогда все полетят. К всеобщему счастью… И что? Счастье – в количестве соитий? Оргазмов? В удачном «энергетическом обмене»? Ну понятно же, что ни одна супружеская пара не может быть всю жизнь ровно и безмятежно счастлива. Совместная жизнь – это и есть испытание, которое труднее всего пройти, а не букет душистых прерий.

И с какой стати она мечтала, что будут они с мужем жить долго и счастливо и умрут в один день?

А с такой, что любила. Боялась за него. Когда болел, просыпалась ночью и вслушивалась в его дыхание. Руку подносила к его дорогому лицу: дышит ли? Психическая, конечно. Кто же так сейчас любит? Кому эта любовь нужна вообще-то?

Ей была нужна. Потому что ей, лишенной в детстве материнской улыбки, улыбка мужа была тем самым счастьем, о котором можно только мечтать. Да, в тяжелые минуты он мог разогнать тучи, просто любовно взглянув и улыбаясь.

К хорошему привыкла.

Но думать о том, что всему хорошему конец, было просто невыносимо. Она старалась не оставаться одна. И со счастливыми детьми, которых принято считать несчастными, забывала о своих терзаниях.

Дел с ребятишками было много.

Оля, любившая Танино пение, всегда просила ее петь. Дети слушали с восторгом. Не понимая слов русских песен, они очень тонко чувствовали настрой. Если песня была веселой, принимались хохотать, подпрыгивать, радоваться Таниной улыбке, повторять ее движения. От грустных песен кручинились не на шутку, до слез. Вдыхали, жалели друг друга, обступали Таню, гладили ее руки, утешали.

Вечерами болтали вдвоем. Всегда о разном, всегда о новом. В этом и есть волшебство дружеского притяжения: не скучно молчать вместе, и при этом всегда есть темы для разговоров.

– Вот что меня удивляет, – задумчиво произнесла Таня, глядя на огонь, пылающий в маленькой печке.

Они с Ольгой устраивали свои девичьи посиделки в маленькой уютной проходной комнатке рядом с гостиной. Всей мебели – два просторных мягких кресла и круглый столик. Днем эта комната очень весело освещалась: по периметру высокого, от пола до потолка, окна были вставлены разноцветные стеклышки. Вечером отблески огня из печки отражались по-разному в каждом цветном квадратике.

– Вот что меня удивляет: почему ты именно даунами занялась? Ведь сколько лет я к тебе приезжаю, сколько их вижу, а только в этот раз по-настоящему поняла, что неизвестно, кто более полноценен: они или мы. Я с ними душой распрямляюсь. Понимаешь, о чем я? Ты давно себе цель поставила. И осуществила. Счастливая ты, Олька. У тебя все получается, именно как задумала. Все потому, что ты знаешь, чего хочешь.

– Знаешь, Тань, у каждого в жизни бывают моменты, когда все должно совпасть, причем все сразу, хорошее и плохое. Человек получает, ну, скажем, хороший пинок. И в тот момент, когда он от этого пинка летит в самую что ни на есть помойную лужу и проваливается туда с макушкой, приходит какое-то озарение. Эх, не знаю, рассказать тебе или нет. Никому не рассказывала, кроме Бруно. Но я чувствую, что ты за то короткое время, что мы не виделись, стала другим человеком. И даже внешне. А уж о внутреннем – вообще молчу. Ты вся внутрь запряталась и затаилась. Только когда поешь, вижу тебя прежнюю.

– Я тебе, Оль, потом все расскажу, не обижайся.

– Об обидах не думай. Бывают вещи, от которых только молчанием можно избавиться. Ладно. Я начну, а там посмотрим, как у меня пойдет. Начну с интереса. Откуда он взялся вообще.

Оля принялась рассказывать о Хелен Келлер, которая, не встреться на ее пути редкостно одаренная учительница Энн Салливан, так бы и была обречена на жалкое существование из-за своей слепоты и глухоты.

– Она столько смогла преодолеть, стольким пример показала, эта Хелен. И ведь таким умом обладала, талантом! И представь, если бы все это так и не раскрылось! У меня есть любимые ее изречения, которые я повторяю иной раз. Вот: «Когда одна дверь счастья закрывается, открывается другая; но мы часто не замечаем ее, уставившись взглядом в закрытую дверь».

В общем, мне хотелось помогать таким детям, как Хелен. Раз у меня есть зрение, слух, память, интеллект, значит, я вполне могу помочь тем, кто не хуже меня, но чем-то обделен. Потом был литературный шок. Ты читала Горького «Сказки об Италии»?