Я выхожу на залитую ярким утренним светом улицу и понимаю, что в Милане идет война. Возле моего дома меня караулят люди, вооруженные… пращами. Пращами? Да, вместо гранат и химического оружия они сражаются камнями и палками. Какая-то воительница, рот завязан красной косынкой, глаза, как у моей матери, молотит утыканной гвоздями дубинкой по моему мотороллеру, припаркованному у подъезда.

– Эй, это мой скутер! Мама!.. Нет!..

– Какая, к дьяволу, мама! Уже половина десятого!

Дубинка исчезает. Появляется Адела, которая начинает успокаивать меня, гладя рукой по плечу. А затем с силой трясет меня.

И я просыпаюсь.

Я бросаю взгляд на матрас рядом с собой, на путаницу темных волос и точеные плечи, выглядывающие из-под одеяла. С ходу не могу даже вспомнить, кому они принадлежат.

Свет больно бьет по глазам. Яркий свет весеннего утра. Нет никакой войны: я в мастерской, лежу на антресоли, в пол ее снизу стучит ручкой швабры мой друг Лео. А на ступеньках лестницы стоит Адела, только что трясшая меня за плечо в попытке разбудить.

– Очень много реального в том, что я видел во сне, – говорю я. – Лео, да прекрати ты колотить, обрушишь все на хрен!

– Тогда спускайся скорее. Давай, шевели задницей, ты уже опаздываешь!

Я бросаю взгляд на матрас рядом с собой, на путаницу темных волос и точеные плечи, выглядывающие из-под одеяла. С ходу не могу даже вспомнить, кому они принадлежат. У меня раскалывается башка, мозги словно обложены ватой, пальцы измазаны угольным карандашом. По полу разбросаны листы бумаги с набросками женского тела. Я вспоминаю: это Мануэла. После того как она заснула, я начал рисовать ее, яростно, в поисках чего-то, что пытался уловить в ее погруженном в сон теле. Что-то, что должно было быть в нем.

Но не было.

Когда я, сдавшись, отшвырнул карандаш в угол, уже светало. С той минуты не прошло и трех часов.

– Спускайся, братишка, кофе уже готов! – кричит Адела. – Быстро пей, только не обожги язык, натягивай джинсы, Лео отвезет нас на съемку на своей машине.

Во всех случаях я предпочитаю не размышлять, а действовать. Сначала я делаю попытку бороться с обстоятельствами, а потом принимаю их последствия, такими, какие есть.

Я внимательно смотрю на своего друга, и, как только задаюсь вопросом, что произошло между этими двумя, голову пронзает такая сильная боль, что я не могу сдержать стона.

– Может тебе, кроме кофе, выпить и таблетку аспирина? – заботливо спрашивает Адела.

Она уже забыла, что я никогда не принимаю аспирин. Тот же результат достигается приемом нескольких литров воды, и к тому же ты не принимаешь участие в обогащении транснациональных фармакологических компаний.

– Я принимаю только то, что полезно для здоровья, – ворчу я.

– А вот этого у нас ничего не осталось, – информирует меня Лео. – Ты собираешься слезать со своей этажерки?

– Иду-иду. Вы не можете свалить отсюда минут на десять, я голый.

– Какой ты стыдливый, Луис! Забыл, как я меняла тебе памперсы, – смеется Адела, но спускается по лесенке, подходит к стеклянной двери и смотрит во двор, чтобы не смущать меня.

– Не городи глупости, ты на год младше меня, – говорю я ее спине. – Лео, я воспользуюсь твоей ванной.

Лео подбирает с пола и протягивает мне одежду, которая была на мне вчера. Боже мой, во что она превратилась. Я не снимал ее с понедельника, а вчера был напряженный день.

Из ванной я выхожу минуту спустя, застегивая брюки. Времени принять душ у меня не осталось. Адела уже за дверью, Лео с ключами в руке – на пороге.

– Скорее! Уже одиннадцатый час!

Я оглядываюсь по сторонам.

– Лео, ты потом вернешься сюда?

– Да. Хотелось бы немного поспать, – отвечает он.

Если присмотреться, он выглядит еще более помятым, чем я.

– Тогда, может быть, ты позаботишься о хорьке? И о Мануэле.

– Именно в такой последовательности?

– В какой захочешь, но накорми их. И можешь даже приласкать. Кстати, Мануэла, по-моему, тоже опаздывает на работу. Но если ты подбросишь и ее тоже, она успеет.

– Еще будут какие-нибудь пожелания? – спрашивает с иронией Лео. – Может, мне еще и пол помыть?

– Если решишься, швабра – это та штука, которой ты будил меня. Ею пользуются, держа за конец длинной палки.

– Да пошли же! – Адела в нетерпении тянет меня на выход.


Через десять минут, то есть с часовым опозданием, мы на съемочной площадке. Съемки под открытым небом, в переулке Лавандайи, небольшой улочке, типичной для нашего района. Я смутно припоминаю, что фотограф задумывал снимать что-то в стиле старого Милана или обыденной жизни в давние годы или какую-то другую подобную банальность.

– Почему бы ему не нарядить меня юной пастушкой, – фыркнула тогда Адела.

Фургончики группы со всем хозяйством расположились у входа в пешеходную зону, а сами члены команды сидят в баре. На месте съемки я вижу только Колина, фотографа, который нервно ходит взад-вперед по переулку, будто папаша в ожидании результата родов.

– Луис! Наконец-то… Um Gottes willen![13]

Колин из Гамбурга, после нескольких лет, проведенных в Милане в индустрии моды, говорит по-итальянски очень хорошо, но когда нервничает, частенько переходит на родной немецкий:

– Ну и видок у тебя!

– Да, та еще ночка была.

– Ты что, в канаве ночевал? Посмотри на себя! Посмотри на свои руки, они все черные! И посмотри, который час! – Он стучит пальцем по циферблату часов.

Так делали домохозяйки в рекламе пятидесятых годов, вспоминаю я.

– Не кипятись, Колин, сейчас Луис немного почистится и… – пытается успокоить его Адела.

– Здесь негде это сделать! Не в фургоне же! – Он нервно приглаживает прическу и добавляет с досадой: – И Карла еще сломала себе лодыжку. Упала с мопеда.

Карла – его ассистентка, и это действительно большая неприятность.

Мы обмениваемся невеселыми взглядами. Мне нужно место, где я мог бы привести себя в порядок, а ему нужен помощник.

Мне приходит в голову спасительная мысль – и я молюсь, чтобы только в этот час там было открыто.

– Колин, у одной моей… подруги недалеко отсюда есть магазинчик. Там наверняка есть ванная комната. К тому же она фотограф-любитель.

Мануэла как-то показала мне сделанную Евой фотографию, которую она носит в бумажнике. Я помню, что был изумлен качеством снимка, и даже спросил, не брала ли ее подруга специальный курс.

– Не исключено, что она может быть нам в помощь.

А может, наоборот, пошлет нас куда подальше. Во всех случаях я предпочитаю не размышлять, а действовать. Сначала я делаю попытку бороться с обстоятельствами, а потом принимаю их последствия, такими, какие есть. Я тащу Аделу, Колина и его малочисленную команду, состоящую из гримерши, декоратора и осветителя, через мост к переулку, где находится магазин Евы. Нам везет – рольставни подняты.

Естественно, магазинчик, который вот-вот закроется, не может позволить себе роскошь открываться поздним утром. Я останавливаюсь перед ним и вижу Еву. В витрине. Нагнувшись, она поправляет что-то похожее на шарф из светло-зеленой вуали, на который затем аккуратно пристраивает старую 45-ку в красной обложке. Это битловский диск A Hard Day’s Night. Такое впечатление, что она делает это специально, чтобы подразнить меня: перед моими глазами вырез ее майки, и в этом положении я вижу линию ее груди. Под майкой ничего нет. Я надеюсь, что она наклонится еще ниже, и представляю себе, как через стекло засовываю руку в вырез и ласкаю ее грудь.

– И что дальше? Это твоя подруга? – приводит меня в чувство Адела и стучит костяшками пальцев в стекло.

Ева поднимает голову, видит меня, делает резкое движение, и диск выпадает из ее рук. Она выпрямляется и с недоумением пялится на меня.

– Миленькая! – констатирует Колин и опять приглаживает волосы.

Я слежу за тем, как он непринужденно входит в магазинчик и начинает изображать из себя восхищенного иностранца, и прежде всего художника. Мгновение спустя вхожу и я, он уже держит в своей руке руку Евы.

– Все зависит от вас, синьорина, – воркует он.

Я с любопытством отмечаю этот, неестественный для него тихий голос, каким он старается убедить в чем-то Еву.

– Я прошу вашего согласия помочь нам разрешить… сложную ситуацию, созданную Луисом, – продолжает он.

Ева с изумлением смотрит на меня и Аделу, потом в ее глазах вспыхивает насмешливый огонек.