Татьяна Веденская - О рыцарях и лжецах

– Мама умерла молодой.

– Это самое ужасное. Смерть всегда ужасна, но безвременная ужасна вдвойне, да? Что случилось?

– Ты спрашиваешь из вежливости, что ли?

– Из вежливости я бы молчала, разве не так? Нет, я хочу знать, Герман.

– Ты странная, все-таки ты очень странная. Совсем не такая, как…

– Как что? – удивленно переспросила я, но Герман вдруг отвернулся и задумчиво принялся копаться в своем холодильнике. Затем он повернулся и вздохнул.

– Она заболела. Я был в Израиле, а она тут болела. Можешь себе представить?

– Это ужасно, очень тяжело, – пробормотала я, но Герман отчего-то совсем не казался удовлетворенным моим ответом. Напротив, он ждал чего-то еще, он был зол, сжал зубы и смотрел на меня с непонятным обвинением во взгляде.

– Что – тяжело? Ухаживать за смертельно больной матерью? Я не знаю, я понятия не имею, каково это. Мне позвонили, когда уже было не нужно ни за кем ухаживать.

– Тебе не сказали? – я закрыла рот рукой. – Как так? Почему?

– Вот именно, почему не позвонить единственному сыну? Но нет, она запретила. Она болела одна и ничего мне не сказала, можешь себе представить? Она, видите ли, не хотела меня отвлекать, она не хотела, чтобы я вернулся и взял на себя груз, понимаешь?

– Я… понимаю, наверное, – пробормотала я, мотая головой. Герман отвернулся.

– А я не понимаю. Это было не нужно, эта безумная ложь во имя чего-то непонятного, эти «у меня все в порядке». Это не любовь, это – я даже не знаю, что. И не могу найти этому название. Чтобы я не страдал? Ну я все равно страдал. Только меня словно обухом огрели по голове. И никакой возможности что-то исправить. И все, что я чувствую в этой связи, – это злость. До сих пор. Хотя уже прошло столько времени, но это пресловутое умиротворение не наступает, потому что, знаешь ли, это было мое дело. И я должен был решать, нести этот груз или нет, – он вдруг с силой захлопнул холодильник.

– Любовь иногда толкает людей на необъяснимые поступки, – тихо сказала я. Герман шумно выдохнул, потер ладонями лицо, а затем выпрямился и попытался улыбнуться.

– Я не знаю, зачем я тебя еще всем этим нагрузил. Видишь, я не смог не рассказать. А она молчала целый год. Вот – опять. Ладно, не важно. Извини.

– Я сама хотела этого, да? Так что нечего извиняться. Зато теперь я знаю тебя лучше.

– А до этого я был – просто один из толпы восторженных почитателей твоего отца, так ведь? – поддел меня Герман, явно пытаясь сменить тему.

– Ты его восторженно почитал? – усмехнулась я.

– Его все восторженно почитали, а ты нет?

– Не знаю. Я любила его как отца, но восторженно почитать… я так ненавидела всю эту вашу катавасию с физикой. Вы меня усыпляли. Как начнете бубнить, так никаких сил, сразу спать хочется.

– Физика вообще-то совсем не скучная, – обиделся Герман. – Точные науки на сегодняшний день – это практически новая форма религии, только такая, где если правильно прочитать молитву, то результат обязательно совпадет с ожиданиями. И свинец обязательно превратится в золото – если соблюдать идеальные условия эксперимента.

– Я уже зеваю, – предупредила я, и Герман в шутку «в ужасе» прикрыл рот рукой.

– Нет-нет, не засыпай, это я так – шучу. Лекции не будет.

– Точно? А то мне, может, лучше сбежать?

– Не нужно только убегать, пожалуйста. У меня хоть ноги и длинные, но бегаю я медленно. И вообще неспортивен.

– А у нас в семье из спортивных людей только Файка с ее бадминтоном, да и то эта напасть с ней случилась около года назад, не больше.

– Бадминтон? Это что за зверь? Который на даче летом, воланчики там, птички?

– Если бы, – хмыкнула я. – Видела я пару раз этот их бадминтон. Безумная игра, хуже боев без правил.

– Серьезно? Мы говорим об одной и той же игре? Той, где такие ма-а-аленькие воланчики, а по ним стучат такими то-о-о-оненькими ракеточками?

– Он самый. Файке однажды этим ма-а-а-аленьким воланчиком так залепили в щеку, что она три дня с отеком ходила и неделю с синяком.

– Ужас какой.

– Ага, ужас. Хотя для Файки не так уж… вообще забавно даже, – сказала я и расхохоталась. Герман смотрел на меня с удивлением и непониманием, пока я смеялась. Как объяснить, что моя сестра Фаина, самое мирное на земле существо, стабильно получает фингалы, причем самым дурацким и не свойственным людям образом.

– Отсмеялась? – недовольно пробубнил Герман. – Пельмени будешь?

– Пельмени? – переспросила я. В животе бурчало, я вспомнила, что вообще не ела со вчерашнего вечера. – Буду пельмени. Хоть слона буду.

– С кетчупом, с майонезом или со сметаной?

– Слона с кетчупом?

– Или сметаной, или майонезом, – кивнул Герман, наливая из кувшина воды в стеклянный стакан. Не знаю, как он догадался – я умирала от жажды. Герман протянул мне стакан воды.

– Господи, такой широкий выбор, что просто голова идет кругом, – я жадно выпила воду. – Со сметаной.

– Отлично, значит, весь кетчуп – мне. У меня как раз осталось всего ничего, – Герман залил в кастрюлю воду и поставил ее на огонь. – Пустой холодильник.

– Бедняжечка ты, – хмыкнула я и вспомнила, как у меня дома Герман аккуратно намекнул мне на то, что не женат или, во всяком случае, больше не женат. Свободный мужчина, возможно, интересующийся мной. Меня бросило в жар. Как все в жизни не вовремя, неправильно, словно кто-то наверху специально сидит и подгадывает, как бы устроить все так, чтобы людям усложнить жизнь. Я смотрела на Германа, плавные, умелые движения его рук. Спокойствие, безмятежность. Простота.

Он посолил воду, бросил в нее лаврушку, затем достал из шкафчика пару тарелок, коробку с чаем, чашки, ложки, даже рулон бумажных полотенец вместо салфеток. Герман Капелин жил тут один, это было видно по тому, как легко и непринужденно он орудует хлебом, овощами, приправами. Женатые мужчины на кухнях вели себя как туристы, Герман был аборигеном.

– Можешь даже забирать весь майонез, – рассмеялась я. – А когда ты мне все-таки скажешь, что тебя так разозлило сегодня, что ты меня чуть посреди улицы из машины не выкинул?

Герман вздохнул так, словно этим вопросом я его немало огорчила.

– Я даже не знаю уже, стоит ли вообще говорить об этом. Так хорошо сидим.

– Ага, то есть теперь ты хочешь что-то от меня скрыть? И каковы мотивы? Цели? – нравоучительно спросила я. Учительница географии, ни дать, ни взять.

– Как всегда, добиться правды… от девушки, которая меня так удивляет, – добавил он, и снова знакомый удар в лицо, словно я слишком близко стояла к пышущей жаром духовке, открывая дверцу. Такие вещи не нуждались в пояснениях, они просматривались сквозь любые выражения лиц, как видно улицу через редкие доски дачного забора. Я нравилась ему. Я удивляла его. Я сидела у него на кухне и ждала пельменей.

– Какой именно правды ты хочешь от меня добиться? – спросила я. Герман помедлил, прикусил верхнюю губу, но затем решился:

– Ты хоть знаешь, что ты – звезда экрана?

– Что? – сказать, что я не ждала этого вопроса, – это ничего не сказать.

– Да, Лиза. Ты тут стала звездой программы «Чрезвычайное происшествие».

Жар совершенно иного рода заставил меня вытереть пот со лба. Тьма сгущается, и уже слышна тяжелая поступь всадников апокалипсиса.

– И ты, и, между прочим, твой муж, – акцентом в этом предложении стало слово «твой муж».

Все тайное становится явным. Так меня учила мама (но не папа, что довольно забавно), так писали в книжках, да и, чего греха таить, так получалось рано или поздно со всеми моими знакомыми, которые пытались врать или, к примеру, скрывать оценки. Я могла ожидать этого, у меня были все поводы, все основания, я даже помнила людей, которые сопровождали группу захвата с камерами в руках.

Но я оказалась совершенно не готова к тому, как все мое тайное окажется сюжетом телепрограммы, которую покажут на всю страну.

Меня застигли врасплох. На экране моего телефона крутился ролик из последнего выпуска ЧП, крутился уже в третий раз. На нем грязная машина серебристого цвета небрежно вихляет по практически пустой дороге, двигаясь вперед на явно ненормальной, запрещенной скорости. Затем машина влетает в отбойник, из нее выпрыгивает темная фигура мужчины – кадр слишком мелкий, чтобы разглядеть черты его лица. Сережа, мой муж, галопом уносится вдаль. Дальше группа захвата, следуя хорошо знакомому мне сценарию, захватывает меня.