— Что-то неладно с нашей Машей…
— На солнце перегрелась, что ли?
— Да молчите вы, дурачье… За мать волнуется.
— Эй, чяери, может, посидишь?
Маргитка гневно обернулась на последний вопрос Кузьмы, прошила его василисковым взглядом и взмахнула унизанной браслетами рукой, подавая знак. Вступили гитары. Маргитка, откинув голову, пошла по паркету. Несколько раз мимо Ильи проплыло ее недвижное лицо с опущенными глазами и плотно сжатыми губами. Он даже обрадовался, когда пришло время участить ритм, и Маргитка, раскинув руки, все-таки улыбнулась «на публику». Она плясала спиной к хору, и Илья видел лишь ее качающиеся косы, ходящие ходуном плечи, прыгающие кольца серег. С нарастающей тревогой он видел, что пляшет девка хуже некуда, то и дело теряет ритм и даже руки поднимает как деревянная. Под конец Маргитка сбилась в своей фирменной чечетке и, не встрянь вовремя Кузьма с «переходным» аккордом, провалила бы всю пляску. Однако в зале этого не заметили, и аплодисменты Маргитка все-таки сорвала. Поклонившись, она поспешно вернулась на свое место.
— Что случилось, девочка? — не выдержал Илья.
— Ничего, — не оборачиваясь, чуть слышно ответила она. И больше не пошла плясать.
Что с ней, мучился Илья, что? Почему она за весь вечер даже глаз на Паровоза не подняла? А тот, наоборот, на нее одну и смотрит, каторжная морда… Вот закатать бы в глаз гаду… Справился бы и не вспотел, хоть тот точно лет на десять моложе. Юшкой бы умылся, хитрованец чертов… Занятый кровожадными мыслями, Илья не сразу увидел знак Ваньки Конакова и очнулся лишь от отчаянного шипения Кузьмы прямо в ухо:
— Эй, Смоляко, примерз, что ли? Вам с Дашкой идтить! Просыпайся, морэ!
О, дэвлалэ… Никогда еще Илье так не хотелось бросить гитару на пол, плюнуть сверху, послать всех к чертовой матери и уйти. Но рядом, прямая, как столбик, стояла дочь в своем новом белом платье, теребила в пальцах кисти шали, и куда было деваться? Руки дрожат, проклятые… Только бы выход девочке не сорвать! Выпить бы, тем более что Митро нету… Жаль, поздно уже. Илья вышел вслед за дочерью вперед, незаметно развернул ее лицом к залу. Словно из-за стены слышал голос Ваньки Конакова, объявляющего, что сегодня для дорогих гостей поет новая прекрасная певица из табора Дарья Смолякова.
— На дар, дадо, саро мишто явэла[41], — вполголоса сказала Дашка, и Илья виновато подумал, что говорить такие слова должен он. Но дальше думать было некогда, потому что Дашка мягким жестом попросила у зала тишины, и Илья взял первый вступительный аккорд.
Начала Дашка низко и тихо, словно раздумывая.
Расставаясь, она говорила:
«Не забудь ты меня на чужбине.
Одного лишь тебя я любила
И любовь сберегла, как святыню…»
Еще не было взято ни одной сильной ноты, а в зале уже встала тишина, в которой явственно слышались дальние грозовые раскаты. Все взгляды обратились на тоненькую фигурку в белом платье, стоящую впереди хора. Лицо Дашки было, как всегда, безжизненным, немигающие глаза, казалось, смотрели поверх голов посетителей в чернеющее в открытом окне небо.
На втором куплете Илья уже начал тревожиться всерьез — Дашка и не думала «показывать голос». Успокаивало лишь то, что зал внимательно слушал. Даже за столиком купца Вавилова положили вилки. И только Сенька Паровоз, не отрываясь, смотрел куда-то за спину певицы, и Илья догадывался, что он глядит на Маргитку. Машинально Илья задел струны чуть сильнее, чем следовало, — и Дашка, словно только этого и дожидаясь, возвысила голос, и в зазвеневших нотах послышались и боль, и надежда, и смертная тоска:
Одному лишь тебе говорила
О любви бесконечные речи,
Одному лишь тебе дозволяла
Целовать свои смуглые плечи…
«Настька научила так петь…» — ошеломленно подумал Илья. Краем глаза он заметил, что у дверцы буфета столпились половые, что сам Осетров, поглаживая бороду, внимательно смотрит на Дашку. В окнах ресторана замелькали чьи-то лица. А Дашка, «застыв» голосом на высокой отчаянной ноте, вдруг устало улыбнулась залу, чуть опустила голову, и Илья чуть не перекрестился от изумления — удержала лишь гитара в руках, — до того Настькины были эта улыбка, этот жест. Бог милосердный, откуда? Ведь не дочь же она ей!
Для тебя одного не страшусь я
Покраснеть перед миром суровым,
Для тебя одного лишь солгу я
И душой, и улыбкой, и словом.
Голос, освобожденный голос, родившийся в выжженной солнцем степи, бился в потолок ресторана. Только сейчас Дашка показала, на что способна. Впечатление усиливалось тем, что исполнительница оставалась неподвижной и стояла прямая, тонкая, глядя немигающими глазами в грозовое небо за окном. Зал молчал. Илья видел взволнованные лица, слезы в карих глазах актрисы Несветовой, стиснутые на камчатной скатерти кулаки капитана Толчанинова, по-детски полуоткрытый рот сочинителя Веретенникова. Где-то совсем рядом послышался сдавленный всхлип. Илья скосил глаза — и увидел залитое слезами, бледное лицо Маргитки, зажимающей рот скомканной шалью. «Бог ты мой, да что же с ней?!»
Дашка чуть заметно кивнула Илье. Он едва сообразил, что нужно убавить звук, и звенящий от отчаяния голос снова упал, зазвучал устало, почти равнодушно:
Для тебя одного лишь солгу я
И душой… и улыбкой… и словом.
Дашка закончила на чуть слышной горькой ноте. Закрыла глаза. Илья опустил гитару. Тишина. Голубой просверк молнии за окном. «Сейчас грохнет», — машинально подумал Илья. И «грохнуло» — аплодисменты, крики, скандирование из-за стола студентов: «Бра-а-аво!!!» — и ударивший гром утонул в этом взрыве голосов. Лицо Дашки стало испуганным, она отшатнулась, споткнулась, неловко ухватилась за рукав Ильи.
— Стой! — шепотом приказал он.
Но Дашка уже и сама взяла себя в руки, вздохнула, слабо улыбнулась и осторожно шагнула вперед — кланяться. Илья пошел за ней, и правильно сделал: в следующий миг Дашку чуть не сбил с ног кругленький, тяжело пыхтящий купец Вавилов, размахивающий, как штандартом, пачкой ассигнаций. За Вавиловым налетел Толчанинов с букетом лилий, его оттеснил Веретенников, орущий на весь ресторан бледному Заволоцкому: «И после этого вы мне будете говорить, что цыганская песня умерла?!» А затем все трое поспешили освободить дорогу порывисто подошедшей прямо к хору актрисе Несветовой. Та величавым жестом отстранила поклонников, обратила на миг к залу взволнованное по всем правилам лицо с блестящими от слез глазами и своим знаменитым хрипловатым контральто произнесла:
— Как странно, что ты понимаешь, о чем поешь. Ты еще слишком молода… Впрочем, это быстро пройдет. — Она тонко улыбнулась залу, пожала руку недоумевающе молчащей Дашке и эффектным движением сняла с пальцев все кольца. — Прими эту пыль из моих рук. И пой всегда так, как сегодня.
«Пыль» Дашка сунула отцу, и Илья поспешил поскорее спрятать мерцающую пригоршню в карман, опасаясь, как бы актриса не передумала. А за Несветовой с воплями «Браво! Брависсимо! Бесподобно!» ворвалась толпа студентов, которые тут же подняли Дашку на руки. Но тут дебютантка перепугалась по-настоящему и закричала в голос. Илье пришлось бесцеремонно растолкать учащуюся братию, схватить всхлипывающую Дашку в охапку и унести из зала.
Но зато что началось в уборной! Первым на Илью налетел, крича и размахивая руками, Кузьма, за ним накинулся Ванька Конаков, следом навалилась всеми семью пудами Стешка, и Илья чудом удержался на ногах. Дашку окружили молодые цыганки, которые смеялись, целовали ее наперебой, и, к своему изумлению, Илья не заметил ни одной завистливо прикушенной губы, ни одного презрительного взгляда. Тут же откуда-то появилось шампанское. Едва успели выпить — распахнулась дверь, и в уборную повалили друзья во главе с Толчаниновым. Крошечная комната мгновенно наполнилась цветами, приторный запах лилий стоял в воздухе, тяжелые красные розы покрыли стол. В сотый раз отвечая на поздравления, Илья вдруг услышал, как возле двери паршивец Яшка важно спрашивает у кого-то:
— Господа, вам моя невеста нужна?
Разозлившись, Илья тронулся было к двери с намерением выяснить, кто там кому невеста, но вдруг застыл на полушаге. Только сейчас он заметил, что Маргитки нет в уборной — только ее шаль с кистями свешивалась со спинки стула. Илья взглянул на Дашку — та утонула в толпе поздравляющих. Отвернувшись, он быстро вышел.