Анастасия Туманова - О сколько счастья, сколько муки… (Погадай на дальнюю дорогу, Сердце дикарки)

— Устал я, Настька… Прости меня.

Настя погладила его по голове. Погладила молча, но Илья заметил, как дрожит ее рука. Никогда еще он не чувствовал так остро свою вину перед ней.

— Ну, что ты молчишь? Ну, давай, ругай меня… Скажи: «Всю жизнь мне разломал…»

— Это чем ты себе голову забил? — помолчав, тихо спросила Настя. — Ну, что с тобой, Илья, господи? Не ладится что-нибудь? Дела не идут? Хоть бы мне сказал, не чужие ведь, слава богу…

Скажешь тут, как же… И захочешь — язык не повернется. Эх, морэ, плохи твои дела… Понимая, что надо бы встать, залезть под одеяло, утащить за собой Настьку, Илья не мог даже пошевелиться. И вздрогнул, когда Настя спокойным, будничным голосом спросила:

— Когда съежать думаешь?

— Куда съезжать? — От удивления Илья обрел дар речи.

— За табором следом. Они сейчас где-то под Ростовом быть должны, догоним… Завтра уж август, скоро захолодает. Всего месяца три докочевать осталось. Но уж лучше так, чем вовсе никак…

Илья молчал. Он бы много дал, чтобы заглянуть сейчас в Настькино лицо, понять — в самом деле она хочет ехать или же… Но голова, отяжелевшая, гудящая, не поднималась, хоть убей.

— Что тебе здесь не сидится? Поешь, с хором ездишь… Гости вон каждый день наезжают.

— Не ко мне же наезжают. К девкам — к Иринке, к Маргитке… Ну да, Толчанинов, Заволоцкий… Да ведь не я же им нужна. Им свои годы молодые вспомнить хочется, себя, красавцев без седины, меня, девчонку… Вспомнят, утешатся и дальше заживут. Прежними-то все равно не станем, ни они, ни я. Все водой утекло.

— Не говори так. Ты и сейчас лучше всех этих…

Настя молчала. Илья уже и не надеялся, что она вновь заговорит, когда услышал тихое:

— Спасибо тебе.

Он ничего не ответил. По-прежнему сидел, глядя в пол, силился проглотить ставший в горле ком.

— Здесь-то мы в гостях, Илья, а в таборе — дома. Я погостила, поглядела на своих всех, детей показала, чужих посмотрела — чего еще? Теперь я и в Смоленске зимой буду с вами в трактире выходить.

— А раньше боялась, — напомнил Илья.

— Да… Думала, меня пугаться будут. — Настя вымученно улыбнулась, прикоснувшись кончиками пальцев к шрамам на щеке. — А тут гляжу — ничего. И внимания никто особо не обращает. Поедем, как здесь дела закончим?

— Какие дела? — не понял Илья.

— Дашка вон, кажется, замуж собирается…

— Не отдам.

— Почему?

— А вот так и не отдам! — обозлился Илья. — Вон как она звездой сегодня светилась! На весь ресторан! А этот босяк Яшка кто?!

— Моего брата старший сын! — отрезала Настя. — Первый в хоре баритон, вторая гитара. На ногах стоит, весь Конный рынок его знает, а парню шестнадцати нет. Что тебе еще надо?

— Ну, не знаю, поглядим… — проворчал Илья. — Что-то он сватов засылать не торопится.

— Не торопится, потому что ты ему запретил. Дождешься, что Дашка с ним сбежит.

— Вот им обоим и тебе тоже! — Илья сложил сразу два кукиша, поднял глаза на жену, увидел, что она улыбается, и сердце немного отпустило.

Он встал, разделся, полез под одеяло. Минуту спустя Настя улеглась рядом, и Илья, закрыв глаза, прижался щекой к ее теплым волосам. Вполголоса пробормотал, сам не зная зачем:

— Сукин сын я у тебя.

— Ну, с ума сошел, ей-богу… Пьяный ты, что ли, Илья? Что с тобой сегодня? — Настя обняла его, снова погладила, как мальчишку, по голове. — Успокойся и спи, ради бога. Ты ведь и вправду устал, из-за Дашки беспокоился, что я — не вижу? Надо было мне с вами ехать, только вот Илона… Спи, спи, Илюша. Спи, завтра все пройдет.

Ничего она не знала… Приподнявшись, Илья хотел сказать жене еще что-то, но усталость навалилась чугуном, голова упала на подушку. Уже засыпая, он чувствовал ладонь Насти на своем плече. Чувствовал и не в силах был отстраниться.

— О-о-о, паскудник проклятый, гад, мерзавец, ненавижу, ненавижу, убью!!!

Маргитка плакала навзрыд, уткнувшись головой в подушку и изо всех сил молотя по ней кулаками. Рядом сидела Дашка, еще не снявшая своего белого платья. Уже четверть часа она слушала этот поток проклятий, не пытаясь вмешаться. Когда же Маргитка яростно швырнула подушку в открытое окно и по-собачьи завыла на одной ноте: «У-ы-ы-ы-ы…», Дашка протянула руку и тронула подругу за плечо. Маргитка подскочила как ошпаренная и заголосила:

— Отстань от меня, дура! Не лезь, не трогай! Чтоб у тебя голова набок свернулась, чтоб ты сквозь землю провалилась, чтоб вы все, проклятые, попередохли! Чтоб я сама сдохла впереди вас, чтоб мне не видеть вас больше никогда! Ой, пхэнори, да что же я теперь делать-то буду-у-у-у?..

Закашлявшись, Маргитка вцепилась в растрепанные косы и закачалась из стороны в сторону.

— Кто тебя обидел? — спросила Дашка.

Маргитка молча, неистово затрясла головой.

— Мне ты можешь сказать?

Маргитка начала всхлипывать. Дашка погладила ее по руке.

— Ладно, как хочешь. Только не кричи больше, цыгане сбегутся. Водички принести?

— Подожди! — Маргитка вдруг мертвой хваткой вцепилась в ее локоть. — Я уймусь, только ты не уходи! Сядь сюда, со мной!

— Да я тут, тут… — Привставшая было, Дашка неловко села на смятое одеяло. — Сколько захочешь, столько и буду сидеть. Ты, если надо, плачь, только не на весь дом. Зачем другим знать?

— Твоя правда.

Маргитка старательно высморкалась в полотенце, высунулась в окно. Ветви старой ветлы лезли в комнату, по поникшим листьям барабанил дождь. Маргитка подставила ладони под холодные капли, протерла лицо, вернулась на постель.

— Скажи, Дашка, это… это плохо, стыдно? Что я одного цыгана больше жизни люблю?

— Что ж тут стыдного?

— А если голову совсем потеряла?

— Да это тоже не беда. — Дашка подняла ноги на кровать, обняла колени руками. — Он тебя обидел?

— Да! Ненавижу я его!

— А сказала — любишь. — Дашка задумалась. — Если любишь, то ненавидеть нельзя, наверное…

— Да? А если он… если он… — Маргитка задохнулась от возмущения. — А если он меня плохими словами назвал всякими, а? Тогда что?

— Ну, дурак, значит. — Дашка помолчала. — А что, простить совсем не можешь?

— Да ведь и я ему тоже наговорила… — вздохнула Маргитка, вытирая кулаком распухший нос.

Дашка улыбнулась.

— Что же, этот цыган из наших?

— Ну-у… — настороженно протянула Маргитка.

— Не скажешь?..

— Нет!

— Да что ты взбрыкиваешь? Как хочешь. Клещами я тяну из тебя?

Дашка встала, начала расстегивать платье. Маргитка подошла помочь ей. Лицо ее стало напряженным: она собиралась с мыслями.

— Слышишь, Дашка… Попросить тебя хочу.

— Говори, — отозвалась из-под платья Дашка.

— Сделай только так, как я велю. Сейчас мы с тобой спать ляжем, а утром я потихоньку из дома уйду. Ты подождешь, пока наши внизу соберутся, — только все-все, до единого! — и скажешь, как будто просто так… Вот что скажешь: «На Калитниковском сегодня солнышко, можно зябликов ловить». Запомнила? Кому надо — поймет. А если спросят, к чему ты об этом, говори: «Маргитка так сказала».

— А если дождь будет? — улыбнулась Дашка.

— Не будет никакого дождя! — Вскочив, Маргитка кинулась к окну. — Вон там просветы уже, небо чистое! Все запомнила, не спутаешь? Скажешь так?

— Да, не волнуйся. Все сделаю как надо. — Дашка наконец сняла платье и аккуратно повесила его на спинку стула. — А сейчас ложись. Не выспишься, да еще зареванной окажешься, тебя твой цыган завтра испугается.

— Да, да… — Маргитка нырнула под одеяло. Закинув руки за голову, вспомнила: — Как ты пела сегодня — восторг… Ни одна из наших кобыл так не сможет. Спой сейчас что-нибудь, а?

— Люди спят.

— Потихоньку! Вот эту, которую ты с Ильей… с твоим отцом пела. «Тумэ, ромалэ». Вот я дура, подушку выкинула, как же теперь…

Не договорив, Маргитка свернулась под одеялом уютным клубочком и закрыла глаза. Дашка на ощупь нашла подоконник, села на него, запела вполголоса. И не умолкала, борясь с душившей ее зевотой, до тех пор, пока с постели не донеслось ровное, умиротворенное сопение.

Нижнюю комнату Большого дома заливало солнце. Оно било в окна слепящими столбами, словно стремясь наверстать вчерашнее, и на полу лежали длинные пятна света, испещренные тенями ветвей. За раскрытыми окнами носились стрижи, в ветвях акации с писком дрались воробьи. Подоконники покрывал тополиный пух. Шел второй час дня, но уставшие ночью цыгане не спешили выходить из комнат. Заспанный Илья обнаружил внизу лишь Кузьму, сидящего по-турецки на полу и подшивающего обрывками кожи старый валенок. Кожа была тоже старая, протыкаться не хотела, то и дело рвалась. Кузьма злился, чертыхаясь, хлопал валенком об пол (тот в ответ мстительно выбрасывал клубы пыли) и начинал все сначала. Услышав скрип двери, он спрятал было валенок за диван, но, увидев входящего Илью, вытащил снова.