Робин открыл парадную дверь ключом, который дала ему Мэгги, потом запер ее за собой, и тут внутренний голос подал ему предостерегающий сигнал. Замерев, он вскоре понял, в чем дело. Хотя дом был погружен в сон, здесь, на первом этаже, где не было спален, явно чувствовался запах горящего табака.

Может быть, курил слуга, проверяя, заперты ли двери на ночь, и запах еще не выветрился? А может быть, Раф заработался допоздна? Тем не менее, Робин пошел на запах дыма, который привел его к двери в библиотеку. Под ней виднелась узенькая полоска света.

Робин тихо отворил дверь и вошел. В дальнем углу комнаты в кресле сидела Макси. Черные волосы падали ей на плечи, а рассеянный взор был обращен на спираль ароматного дыма. Робин был рад, что она встала с постели, но ее отрешенное лицо выражало бесконечную печаль. Такой подавленной он ее никогда не видел. Может быть, то, что он узнал, приободрит ее?

Макси посмотрела на Робина без всякого удивления.

— Добрый вечер! Где ты был — бродил по Лондону?

— Да. — Робин подошел к ней и сел на стоящий поблизости стул. Увидев, что она босая и поверх рубашки на ней только шелковый халат, он снял с себя куртку и, вынув из внутреннего кармана несколько сложенных вчетверо листков бумаги, протянул их Макси. — Ты, наверное, озябла. Надень-ка вот это.

Макси машинально взяла куртку и накинула ее себе на плечи. Под ней она казалась совсем крошечной.

— Мне удалось узнать кое-что важное, — продолжил Робин. — Тебя это должно заинтересовать. Ты можешь меня сейчас выслушать или отложим до утра?

Макси безразлично шевельнула рукой.

— Мне все равно. Говори сейчас.

Через такую апатию пробиться будет нелегко, подумал Робин. Вслух же сказал:

— Сегодня сюда приходил лорд Коллингвуд. Может быть, он действовал не очень разумно, но он нанял Симмонса, чтобы тот перехватил тебя по дороге в Лондон из самых лучших побуждений. Симмонс, между прочим, — сыщик с Бау-стрит.

Макси бросила в огонь еще щепотку табаку и спросила:

— Что такое «Бау-стрит»?

— Это полицейский суд, — объяснил Робин. — Сыщиков могут нанимать и частные лица, что и сделал твой дядя.

Макси равнодушно кивнула.

— Коллингвуд также сказал нам, что твоя двоюродная бабка Максима оставила тебе наследство: проценты с него составляют пятьсот фунтов в год. Но в завещании оговорено, что ты сможешь получать эти деньги не раньше, чем тебе исполнится двадцать пять лет, и только после смерти твоего отца. Судя по всему, твоя бабка сомневалась в финансовых талантах Максимуса.

На лице Макси мелькнула еле заметная улыбка.

— Вполне заслуженно. Макс совершенно не умел считать деньги. Они его не интересовали.

Минуту помолчав, Робин перешел к самому главному;

— Твой отец, очевидно, скрывал это от тебя, но за последнее время состояние его здоровья сильно ухудшилось. Приехав в Лондон, он не только зашел к поверенному твоей бабки узнать о ее завещательных распоряжениях, но также был у двух врачей. Оба сказали, что у него тяжелая болезнь сердца. С таким сердцем можно прожить еще довольно долго, но его мучили бы приступы, и он не смог бы жить той жизнью, к которой привык.

Тут Макси подняла голову и впервые встретилась с Робином взглядом, но ничего не сказала. Казалось, она даже перестала дышать.

— Я разговаривал и с другими людьми, которых твой отец видел перед смертью. — Робин положил на стол бумаги, которые ранее вынул из кармана куртки. — На основании этих документов я готов под присягой заявить в суде, что твой отец решил покончить с собой, чтобы ты могла сразу получить наследство и чтобы тебе не пришлось, страдая душой, наблюдать, как он постепенно теряет силы и умирает медленной смертью. Можно также предположить, что он и сам не хотел так умирать, беспомощно ожидая конца. Он знал, что твой дядя о тебе позаботится и ты не будешь одна.

Макси дрожала. Облизав пересохшие губы, она спросила:

— Как… как он это сделал?

— Он принял большую дозу настойки наперстянки, зная, что в больших дозах это лекарство для сердечника смертельно. Оба врача прописали ему эту настойку и предупредили, чтобы он ни в коем случае не превышал дозу. Твой отец, видимо, считал, что у него будет время выбросить пузырьки от настойки, но та подействовала очень быстро. Если бы не это, никто бы не усомнился в том, что он умер естественной смертью.

Робин помолчал, давая Макси возможность уяснить сказанное.

— Твой отец вовсе не бросил тебя на произвол судьбы, — продолжал он. — Наоборот, он думал только о тебе. Он умер, чтобы обеспечить твое будущее, потому что не мог сделать этого при жизни. Он не понимал, что ты предпочла бы ухаживать за больным месяцы и годы, но он поступил так из любви к тебе.

Глаза Макси ожили. Она закрыла лицо руками и прошептала:

— Это совсем другое дело. Не знаю почему, но мне стало гораздо легче.

— Вы с отцом беззаветно любили друг друга, — продолжал Робин. — Как бы тебя ни оскорбляли люди типа миссис Лодж, как бы ни дразнили полукровкой, ты всегда знала, что отец любит тебя. Думая, что он убил себя, ни разу не вспомнив о тебе, ты решила, что вся твоя жизнь была построена на лжи.

Макси подняла голову и тыльной стороной ладони вытерла мокрые глаза.

— Откуда ты знаешь, если я сама этого не понимала?

— Осветив темные закоулки моей души, ты одновременно открыла мне свою. — Он подошел к ней и закрыл ей руками уши. — «Когда человек в горе, он теряет слух. Пусть эти слова вернут тебе способность слышать». — Потом он прикрыл ей глаза. — «Горе закрыло от тебя солнце, и ты оказалась в темноте. Я возвращаю тебе солнечный свет». — Он встал перед ней на колени, так что их глаза оказались на одном уровне, и положил руки крест-накрест ей на, грудь. Сердце ровно билось у него под ладонями. «Твои мысли целиком отданы горю. Освободи их, не то ты тоже зачахнешь и умрешь». — Он взял ее за руки. — «Твое горе лишило тебя сна, и твоя постель кажется тебе жесткой и неудобной. Я сделаю ее мягкой». — Робин поцеловал сначала одну ее руку, потом другую. — Твой отец больше всего на свете желал тебе счастья. Во имя него ты должна найти дорогу из темноты.

Макси закрыла глаза. По ее щекам текли слезы.

— Как ты все это запомнил, Робин? — прошептала она.

— Эти слова высечены в моем сердце, Канавиоста.

Открыв глаза, Макси сказала:

— Отец никогда не говорил со мной о своем здоровье. Ему была отвратительна всякая мысль о слабости. Покончить с собой, зная, что я тут же получу наследство, а он избавится от медленной мучительной смерти — это так на него похоже. Я сама бы об этом догадалась, если бы не была поглощена своим горем. — Она полувсхлипнула-полуусмехнулась. — А что он и под конец сплоховал — это тоже так похоже на Макса. Без меня он был как без рук.

— Бывает, что о самом важном труднее всего догадаться.

Глубоко обрадованный тем, что Макси опять в состоянии шутить, Робин отпустил ее руки, поднялся с коленей и присел на край письменного стола. Теперь, когда она пришла в себя, он опять ощутил всю ее притягательность. Стараясь отвлечься от этих мыслей, он спросил, глядя на горящий табак:

— В этом скрывается какой-то особый смысл?

— Индейцы считают табак священным.! Его жгут, когда хотят, чтобы табачный дым донес их молитвы и желания до духов.

Робин, как он уже говорил, верил в целесообразность принесения жертв богам удачи. Он взял из коробочки щепотку табаку и бросил ее на горящую горку.

— Какое желание ты загадал? — спросила Макси.

— Если я тебе скажу, это не помешает его осуществлению?

Макси улыбнулась.

— По-моему, это не играет роли.

Еще минуту назад Робин говорил себе, что сейчас не время требовать от нее окончательного ответа. Но, увидев ее неотразимую улыбку, он махнул рукой на осторожность.

— Я загадал, чтобы ты вышла за меня замуж. Макси посерьезнела и откинулась в кресле, потуже запахнув вокруг себя его куртку. От нее исходил слабый знакомый запах.

— Это опасная привычка — предлагать мне выйти за тебя замуж. А что, если я возьму и соглашусь?

— Я только об этом и мечтаю, — серьезно ответил Робин.

Макси вздохнула и опустила глаза. Можно было избегать этого разговора, пока вопрос о смерти ее отца оставался нерешенным. Но больше у нее не было предлога отказывать Робину в окончательном ответе.

Она подняла голову и испытующе посмотрела на Робина. Он был так близко, что до него можно было дотронуться рукой, но непроходимая пропасть лежала между ней и этим человеком с яркой внешностью, небрежной уверенностью в себе, врожденной аристократической элегантностью.