Сестры монастыря Пречистой Девы положили на алтарь служения Богу все, чем обладали, свято веря, что Господь не оставит их в недобрый час. Их вера была оправданна. Подобно собратьям по вере — кармелиткам, бенедиктинкам, клариссинкам, — они несли ощутимые потери: число женщин, оставивших религию, неуклонно росло. Неизменным оставался лишь костяк из престарелых монахинь.
Вполне возможно, что молодость отпугивал суровый аскетизм жизненного уклада и неосязаемое течение времени внутри монастырских стен. По образу жизни и внешнему виду монахинь общество судило об ордене в целом. Из-за полного отсутствия интригующего сочетания красоты и драматичности, которое придает романтический ореол другим орденам, чьи монахини носят современное платье и трудятся в социальной сфере, Пречистая Дева оказалась в крайне невыигрышном положении.
Когда поток новообращенных до неприличия оскудел, монахини решились дать согласие на создание полнометражного документального фильма. Показ фильма по телевидению принес свои плоды: всего за несколько месяцев с просьбой о вступлении в орден обратились сначала одна, потом еще четыре молодые женщины. Пяти молодых монахинь было более чем достаточно, чтобы разнообразить монотонность компании доживающих свой век старушек. Неожиданно монастырь вновь наполнился жизнью.
Монахини уж и не знали, как благодарить Господа за молодое пополнение. Что касается отца Майкла, он был твердо убежден в том, что дело пошло на лад исключительно благодаря мудрой политике матушки Эммануэль, которой, вне всякого сомнения, руководил сам Господь. Подобно многим священникам не только старшего, но и среднего поколения, он питал определенную долю скепсиса в отношении интеллектуальных способностей монахинь: представители старой школы до сих пор относились к ним как к кухаркам. Но личность матушки Эммануэль доказывала обратное. Их отношения поначалу были строго формальными с неизменным «святой отец». Вскоре они переросли в глубокую дружбу. Никогда прежде ему не приходилось встречать женщину такого недюжинного ума и душевной чуткости. Она была поистине неординарным человеком: в двадцатилетнем возрасте — она рассказывала ему об этом — переписывалась с самим Юнгом,[2] обсуждая планы на будущее.
Она усмехнулась живой, задорной усмешкой, которая чудесным образом скрадывала почтенный возраст.
— Подождите радоваться прежде времени, ведь вы не знаете, о чем я хочу говорить.
Тон ее голоса переменился, стал мягче, Майкл подумал о том, что она, самая благочестивая, самая почтенная женщина из тех, кого ему довелось знать, пускает в ход свое природное обаяние с легкостью семнадцатилетней девушки, и, что самое интересное, нет такого человека, который смог бы устоять против ее чар.
— Надеюсь, я вам не помешала?
— Я буду только рад сделать перерыв в работе. В следующем месяце мне предстоит читать лекцию, а я, знаете ли, немного утратил форму.
— В Риме, надо думать?
— Нет. В Лондоне. Но это было бы полбеды. Читать придется по-латыни.
— Как ваша нога? Не могу сказать, что вид ваших костылей был мне приятен.
— На смену костылям пришла довольно элегантного вида трость. Собственно говоря, я обхожусь и без нее, но я к ней привык, и к тому же смотрится она великолепно.
— Я прошу простить меня за беспокойство, но я, как бы это сказать, места себе не нахожу.
— Надеюсь, вы здоровы?
— Как это могло прийти вам в голову! Я говорю не о себе. — В ее голосе соединились изумление и возмущение, словно употребить по отношению к ней слово «нездорова» было чем-то неслыханным. И это действительно было так. — Я бы не стала забивать вам голову нашими мелкими повседневными неурядицами, но у меня такое чувство, что одна из них, при всей кажущейся незначительности, готова все же выйти из-под контроля. Речь идет об одной из наших сестер, ее недавно прислали к нам из Гватемалы, и я очень беспокоюсь о ней…
Свободной рукой Майкл перебирал страницы рукописи, в беспорядке разложенные на столе, пока не отыскал чистый листок. Стальной паркер был, по обыкновению, заложен за ухо. Эту привычку он приобрел в детстве, когда еще школьником помогал деду в магазине. По ходу разговора он делал короткие заметки, записывая слова и фразы и время от времени задавая вопросы.
— Вот такая история, — подытожила свой рассказ настоятельница. — Что вы на это скажете?
— Все это кажется странным. Можно сказать, даже очень странным.
Майкл поймал себя на том, что кончиком пальца потирает нос, и тут же спохватился — почему он это делает? Если бы дело касалось постороннего человека, он истолковал бы подобный жест как замаскированное выражение недоверия и сомнения в правдивости услышанного. Нет, он ни на минуту не усомнился в словах аббатисы. Много странностей во всей этой истории.
Он взял со стола сигару и сунул в рот.
— Так, стало быть, рентгеновские снимки и медицинское обследование ничего не показали? Тогда остается только гадать, каких сюрпризов можно ожидать от следующего приступа.
— Доктор Бивен говорит о возможной целесообразности хирургического вмешательства в целях исследования. Мы всерьез начинаем тревожиться за нее, приступы повторяются в течение четырех месяцев, с Рождества. Ее отправили домой в марте, вскоре после вашего возвращения.
Продолжая слушать матушку, отец Майкл листал ежедневник.
— Я мог бы приехать к вам в четверг, скажем, около двух. Устроит?
— Вы сами знаете, отец, что мы всегда с радостью готовы принять вас. Говорю это от чистого сердца. Я распоряжусь, чтобы сестра Грегори оставила для вас на плите обед на тот случай, если вы будете голодны.
Отец Майкл скорчил гримасу. Монастырская пища всегда являлась предметом едких шуток в мужских орденах. И хотя всем служителям религиозного культа полагалось испытывать аскетическое презрение к пище, во многих мужских монастырях и семинариях никогда не отказывали себе в удовольствии полакомиться изысканными блюдами. Женские монашеские ордена в своем отказе от жизненных благ впадали в крайность: иногда весь обед составляли рыбные палочки и чашка чаю с ломтиком белого хлеба.
— Не тревожьте понапрасну сестру Грегори, — сказал он. — Я перехвачу что-нибудь в дороге.
Когда отец Майкл прибыл в монастырь Пречистой Девы в Снегах, монахини успели разойтись по кельям и до начала послеобеденной работы были заняты чтением Священного Писания. Сестре Розали было поручено ожидать его внизу. Его несколько удивило то, что, вместо того чтобы проводить его, как обычно, в гостевую, она провела его через маленькую дверцу вверх по черной лестнице в бывший флигель для слуг, который располагался над кухней и был приспособлен под комнату для больных. Отрезанный от главного здания длинным коридором, отдельный вход позволял местному доктору, которому, естественно, не было доступа в собственно монастырь, беспрепятственно посещать больных.
В поисках медсестры Розали постучала сначала в одну, потом в другую дверь, но ей никто не ответил. Тогда она открыла третью и заглянула внутрь. Отец Майкл, случайно оказавшись за ее спиной, успел увидеть лежащую на узкой кровати женщину до того, как сестра Розали прошептала слова извинения и закрыла дверь.
Неброские занавески были плотно задернуты, в комнате было тихо. Сестра Гидеон лежала на боку, отвернувшись. Ее тело едва заметно вздымалось в такт частому, затрудненному дыханию. Из-под рукавов белой ночной рубашки были видны хрупкие запястья. Руки ее, сложенные у лица, казались неестественно бледными и худыми после многонедельного вынужденного безделья.
Позже, увидев ее лицо, отец Майкл не переставал удивляться, как же он догадался о том, насколько она красива? Сияющие глаза, сильные скулы, уверенная линия подбородка.
Женщина, распростертая на кровати в затемненной комнате, точно сошла с карандашного наброска. Длинные, плавные линии рук и ног, ее легкость и призрачность пробудили в нем эмоции, которые, казалось ему, были запрятаны далеко и надежно.
Отец Майкл примкнул к ордену иезуитов прямо со школьной скамьи, не имея ни малейшего представления о женщинах. Он был единственным ребенком, у него не было ни братьев, ни сестер. В присутствии девочек он робел. На вечеринках от него не было никакого толку; из-за отсутствия карманных денег он обходил стороной пивные. В то время как дружки похвалялись своими сомнительными подвигами, он скромно молчал.