На миг она закрыла глаза, словно сдерживая возмущение от незаслуженных нападок с его стороны. Голос ее звучал тихо.
— Не знаю.
Он был непреклонен.
— Может быть, просто надоело жить на краю света и захотелось домой?
Она открыла глаза, ее взгляд был наполнен горечью и болью. Он видел, каких усилий ей стоило заговорить.
— Я понимаю скрытый смысл ваших слов. Вы глубоко заблуждаетесь. Мне было хорошо там. Если бы мне вдруг захотелось домой, — добавила она с достоинством, — мне было бы достаточно обратиться с просьбой об этом. Не было никакой надобности разыгрывать болезнь.
— Простите, сестра. Ваша болезнь вызывает всеобщую тревогу и недоумение. Пора наконец во всем разобраться.
На лице ее появилось странное выражение, но оно успело исчезнуть до того, как Майкл смог объяснить его.
— Не принимайте мои слова всерьез. Я нарочно был так резок с вами.
Она посмотрела на него так, словно впервые увидела.
— Вы поможете мне?
— Я не могу обещать, я могу лишь попытаться, — медленно произнес он.
— Но как? Как вы или кто-то другой может мне помочь, если я сама не знаю, каким образом это можно сделать?
— Мы говорили о вас с матушкой Эммануэль, о вашей жизни, начиная со школьной скамьи. В школьных документах и характеристиках мы не обнаружили ничего странного. Придя к нам маленькой девочкой, вы тяжело переживали смерть матери. Это вполне закономерно. Но, может быть, есть что-то еще, о чем неизвестно монахиням? — Он встал и прислонился к перегородке, взявшись руками за перекладины. — Тени прошлой жизни. Вы наверняка слышали о том, что эмоциональная реакция на событие может последовать через несколько лет. Если бы нам удалось узнать, что это, все бы сразу прояснилось.
Он видел, что в ее глазах появился какой-то необъяснимый страх, невыразимый ужас. Он осторожно добавил:
— Вы готовы к такому разговору? Я думаю, будет нелишним с моей стороны напомнить, что все сказанное вами останется строго между нами. Вы хотите поговорить об этом?
— Сказать честно, не хочу, — ответила она наконец. — Все, что было, быльем поросло.
— А что было? — живо спросил он.
Снова пауза.
— Вы сами только что сказали — что-то было.
Она покачала головой.
— Доктор Бивен не может с точки зрения медицины объяснить причины вашего недуга. Так больше не может продолжаться. Если ваше состояние не улучшится — предстоит сложное обследование. Он принципиально против этого пути. Он полагает, и я говорил вам об этом — он полагает, что заболевание ваше носит психогенный характер.
Сестра Гидеон кивнула.
— Вы тоже так думаете?
Она чуть заметно пожала плечами, он едва уловил это движение. Женщина, однажды лежавшая перед ним в образе средневековой святой, здесь и сейчас сидела перед ним, словно высеченная из камня.
Мимика и жесты могут многое рассказать о человеке.
Он был убежден — ее поза, изгиб плеча красноречиво говорили об этом, — она что-то недоговаривает.
Она сидела, не шелохнувшись.
— Пожалуйста, подумайте хорошенько. Может быть, что-то совсем незначительное на первый взгляд, но не дающее покоя. Может, вас запугивали и вы не осмеливались признаться в этом монахиням? Может, на новом месте вам пришлось увидеть нечто страшное? В Гватемале иногда неспокойно.
Она перебила:
— Остановитесь, святой отец. Не продолжайте, ничего такого со мной не было.
Она вынула руки из рукавов, положила рядом с собой левую ладонью вверх и потерла ею об обивку.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Может, все дело в семье? Расскажите мне о своей семье.
Голос ее вдруг зазвучал жалобно.
— Что вы хотите услышать?
— Ну, чем, к примеру, занимался отец? Были ли вы счастливы? Куда ездили отдыхать?
Сестра Гидеон пошарила в кармане и достала очки. Протерев стекла тканью своего одеяния, она надела их, словно прячась за ними.
Помолчав, она сказала:
— У меня была обычная семья.
— Так-так, продолжайте, — нетерпеливо подгонял Майкл. — Ведь это не все, что вы можете сказать.
— Нет, я ничего не помню. — Она обернула к нему насупленное, искаженное страданием лицо маленькой девочки. — Не помню.
Эта доведенная до отчаяния женщина вызывала сострадание. Сколько ей было, двенадцать, тринадцать, когда умерла ее мать и ее маленький мир разлетелся на куски?
— Мне очень жаль, сестра Гидеон, — сказал он, понизив голос.
Она глубоко вздохнула. Он заметил, как правой рукой она что есть мочи сжала левое запястье. Ее пальцы были сложены странным образом — большой палец сверху.
— Не могу, — сказала она и поднялась со стула. — Не могу. Извините меня, прошу вас. Не сочтите меня невежливой.
Она повернулась и вышла из комнаты.
Проклятие. Обстоятельства сложились иначе, чем он предполагал. Ему казалось, что теперь он знает о ней и того меньше. Он ни на шаг не продвинулся. Вздохнув, он засунул руки в карманы, посмотрел в потолок и нахмурился.
Священник встал и снова машинально взглянул через решетку на стулья, придвинутые друг к другу так близко, что они почти соприкасались. И то, как она потирала рукой стул, — довольно странный жест.
Он подходил к кабинету матушки Эммануэль, когда его пронзила догадка: а ведь это было, пожалуй, единственное не имеющее смысла движение.
Он прокрутил весь разговор от начала до конца. Ее слова на этот раз представились ему в совершенно ином свете. На внутренней стороне запястья он видел нечто, чему поначалу не придал особого значения. Нечто жуткое. Что? Что это было?
Его рука поднялась, чтобы постучать в дверь настоятельницы, и опустилась. Он вдруг с ужасом понял, что именно так неосознанно отпечаталось в его сознании — это были короткие белые рубцы на светлой коже. У него перехватило дыхание. Упавший рукав одеяния обнажил схожие полоски шрамов, пересекающие друг друга и поднимающиеся вверх по внутренней стороне руки.
Отец Майкл слишком хорошо знал, откуда берутся эти рубцы: на его собственном теле красовалось множество тонких белых линий. Его плечи несли отпечатки старой боли. Они не были видны ему, он редко вспоминал о них. В ранние годы он прибегал к самоистязанию как к форме покаяния за свои грехи. На указательный палец он надевал металлическое кольцо с прикрепленными к нему пятью цепями, на конце каждой — крючок. Он ударял себя в течение времени, отпущенного уставом, который, однако, запрещал кровопролитие. В то время его духовным наставником был пожилой мужчина, ревностный католик и убежденный приверженец старых порядков. Любое чувство, пусть даже отдаленно напоминающее сексуальное, должно быть уничтожено на корню. И лишь физическое наказание собственного тела, применяемое систематически, способно подавить воображение и воспоминания.
В отношении воображения эта мера оказалась абсолютно бесполезной. Боль и сексуальное наслаждение — он постиг эту истину много позже — тесно взаимосвязаны. С памятью — то же самое.
Ему никогда не забыть Франческу Корделли, как этого не хотелось.
Он встретил ее десять лет назад в модном магазинчике на Виа Кондотти. Он покупал кошелек из бургундской кожи ко дню рождения матери. Молодая девушка за прилавком одарила его очаровательной улыбкой и ответила молодому семинаристу с неважным итальянским на чистейшем английском.
Он и сам не заметил, когда успел договориться о встрече — выпить чашечку кофе. Она была невысокой, едва доставала ему до плеча. Болтала без умолку. О городе, о своей работе, квартире. Вкратце о муже, Ренато, который проигнорировал ее неприязнь к северу и отправился работать в Милан без нее. По этой причине они сочли за лучшее расстаться.
— А что будет дальше… — Она изящно повела плечиком. — Поживем — увидим…
Ему казалось, он страшно рискует. Разумеется, были опасения. Он никак не мог решиться принять то, что она ему так явно предлагала, боялся проявить свою мужскую несостоятельность, боялся, что годы воздержания не прошли для него бесследно.
Он давно перестал думать о себе как о мужчине. Иначе и быть не могло в атмосфере подавленной сексуальности, царившей в семинарии. Ему казалось, что после многих лет изоляции и уединенности он не сможет ответить женщине так, как сделал бы это любой другой нормальный мужчина.