Однако его губы с такой силой впились в ее рот, что он и сам удивился. Ее губы раскрылись, она обняла его за талию и прижалась к нему. Он ощущал биение ее сердца. Оно дико колотилось под несколькими слоями одежды, под ее юными маленькими грудями. Он предпочитал пышные женские формы, но эти груди его взволновали. Он невольно обнял ее так, что большие пальцы его рук снизу дотрагивались до ее грудей. Он провел рукой по одной груди, коснувшись указательным пальцем соска.
«О Боже, — подумал он. — Что я делаю?!»
Он неожиданно отпустил ее и отступил на шаг.
Ужаснувшись тому, что сделал, и грубому ноющему желанию, родившемуся у него, он попытался стряхнуть с себя наваждение.
— Воистину ты земная женщина, — сказал он, прерывисто вздохнув. — Хорошие девочки так не целуются.
Она подняла на него глаза, и он увидел блеснувшие в них слезы.
Тут же раскаявшись, он сказал:
— Это я виноват, дорогая. Мне не следовало так говорить. Ты хорошая девушка. Просто иногда мне нужно, чтобы последнее слово осталось за мной. Не плачь. Пожалуйста, не плачь. — Он сглотнул. — Я провожу тебя.
— Не надо, спасибо, — сказала она, поправляя волосы. — Я оставила боковую калитку открытой. Если мама узнает, что я уходила, у мадемуазель Кеслер будут неприятности. Я не хочу этого. Наверно, это звучит высокомерно, да, мистер Ван Влит?
— Очень. Меня никогда не интересовали высокомерные женщины.
— Увы мне. — Она улыбнулась.
Все снова было в порядке. Бад был благодарен ей за эту улыбку. Он поднял фонарь.
— А что касается писем, — сказал он, — то я помогу тебе.
— Спасибо.
При свете фонаря он увидел счастливое выражение ее лица.
— Но, думаю, лучше немного подождать, — сказал он. — Позже, когда начнется разбирательство по существу, эти письма привлекут к себе больше внимания.
— Я тоже так думаю.
— И больше не придется прятаться по сараям.
— Я что, слишком откровенная соблазнительница?
— Для своего возраста.
— И поэтому вам понадобилось, чтобы последнее слово осталось за вами?
— Ты разоблачила меня, милая.
Она рассмеялась. Это был юный очаровательный смех, который окончательно разрядил ситуацию. Он успокоился. Это ж надо: Бад Ван Влит приставал к школьнице! Он с улыбкой смотрел ей вслед. Она убежала по гравийной дорожке и исчезла в черной тени дома Динов.
На следующий вечер мадемуазель Кеслер, отдуваясь, отправилась к Ван Влитам с черным ларцом в руках. Бад его сразу же узнал. На этот ларец он почти не обратил внимания, когда знакомился с бумагами полковника Дина. Знай он прежде, что в нем лежит, то без всяких колебаний сразу же использовал бы эти письма для заключения сделки с Лайамом О'Харой и компанией «Южно-Тихоокеанская железная дорога». Он одержал бы безоговорочную победу, это ясно как день. И не было бы никакого «дела Дина». Не потому ли Амелия поставила ларец на середину стола, чтобы он сразу же обратил на него внимание? Он не знал, что и подумать.
— Мисс Дин говорит, что это принадлежит вам, мистер Ван Влит.
— Да, спасибо. Передайте ей, пожалуйста, мою благодарность за то, что она вернула ларец.
Он надел накрахмаленную рубашку, новый фрак и отправился танцевать в дом Ди Франко, где Мэри праздновала свой день рождения. После этого он с несколькими приятелями побывал у Карлотты. Ему все рассказывали про новую девушку из Сан-Франциско. Говорили, что она — само совершенство.
Только Баду все уже опостылело. Женщина оказалась не первой молодости, с отвисшими грудями.
Он покинул заведение Карлотты в том же скверном настроении, в котором туда явился.
Глава четвертая
В начале марта напряжение Амелии наконец прорвалось. Тот день выдался промозглым и холодным. Амелия сидела в суде, где давал показания аптекарь, который рассказывал о том, что полковник Дин носил пояс от артрита. Пикантной подробностью пояса была его шелковая подкладка. Судье Морадо приходилось беспрестанно стучать молоточком, обрывая смешки и саркастические замечания. Амелия сидела в первом ряду, гордо вздернув подбородок, и пыталась сдерживать свои бурные чувства. Время не притупило ее скорбь. Из уютной детской комнаты она сразу попала в мир, где вульгарные женщины и неряшливо одетые мужчины пялились на нее и обменивались громкими шуточками по адресу ее отца. Каждый новый взрыв смеха во время выступления аптекаря вызывал у нее приступы дурноты.
Вернувшись домой и поднявшись к себе в спальню, она упала в обморок. Очнувшись, обнаружила, что нижнее белье увлажнилось. «Я потеряла над собой контроль, — подумала она. — Если это случится на глазах у них... если... Это будет еще одно позорное пятно на имени папы. И тогда я умру». Она стала развязывать короткие, до колен, панталоны, отделанные кружевом.
О случившемся она никому не сказала ни слова.
На той неделе она еще дважды падала в обморок в своей комнате. А в воскресенье, когда она играла на пианино в красной гостиной для Мэйхью Коппарда и матери, у нее вновь закружилась голова. Амелия сильно закусила губу, но это не помогло. Пьеса Моцарта прервалась на очередном аккорде, и Амелия упала с круглого стульчика на пол. Хладнокровная мадам Дин, все мысли которой в то время были заняты главной драмой ее жизни, тем не менее искренне любила дочь. Встревожившись, она послала за доктором Видни.
Тот осмотрел девушку. Она дрожала всем телом и лежала с закрытыми глазами, словно пытаясь спрятаться. Доктор припомнил, в каком ужасном состоянии она была, когда стояла у смертного ложа своего отца, подумал о том, какой пугающе публичной стала ее жизнь с тех пор. Доктор был очень добрым человеком.
— Это нервы, — сказал он мадам Дин. — Ей нужно закаляться. Вы ездите верхом, Амелия?
Лежа на узкой кровати под балдахином, Амелия утвердительно кивнула.
— В Париже, разумеется, она ездит, — сказала мадам Дин.
Доктор улыбнулся девушке сверху вниз. Его седеющая борода была пушистой после недавнего мытья.
— С юной леди и здесь будет все в порядке. Мы не дадим ей впасть в меланхолию, правда? Итак, мое предписание — верховая езда.
Бад галопом врезался в самую гущу объятого облаками пыли и угрожающе мычащего стада. Пришпорив взятого напрокат коня, он отклонился в сторону и неуловимым движением метнул reata[8], завалив белую, с бурыми пятнами, телушку. Спешившись, он ловко спутал ее ноги другой веревкой. Marcador[9] достал свое клеймо. Если бы это происходило несколько десятилетий назад, то оно имело бы вид фигурной Г — «Гарсия». Но теперь использовали простую американскую С.
Как и у всех пастухов, на лице Бада был повязан платок, защищавший от пыли нос и рот. Как и у всех, у него была широкополая шляпа с плоским верхом. Их штаны сшил Леви Страус в Сан-Франциско, только синяя грубая хлопчатобумажная ткань уже поблекла, в нее въелась пыль, и она потеряла первоначальный цвет. Как и на остальных, на нем была черная куртка, узкая, с серебряными бляшками. Но в отличие от пастухов Бад появлялся в ней как в маскарадном костюме на различных празднествах.
Пастухи в своих традиционных костюмах носились из одного загона к другому. Они родились на земле Паловерде и считали себя частью той жизни, которая уже канула в Лету, а они были вынуждены превратиться в кочевников.
Раскалившееся докрасна железо впечаталось в крестец телки. Животное отчаянно забилось, и Баду пришлось напрячь все силы, чтобы удержать его. Запахло паленой шкурой и горелым мясом. Маркировщик смазал рану целительной известью. Бад ослабил петлю. Маленькая телушка вскочила и сломя голову умчалась в сторону колыхавшегося шумного стада.
Бад вновь вскочил в седло и врезался в беспорядочно сбившееся стадо, где носились на лошадях и другие пастухи. Пыль, запахи, стук копыт, оглушающий рев животных — Бад уже свыкся со всем этим. Он зычно крикнул. Почти не прикасаясь к поводьям, одним быстрым движением он разлучил молоденького бычка с его матерью...
Солнце стояло еще высоко, когда Бад покинул загон и вернул лошадь на платную конюшню. Потом он сунул голову в бочку с водой. Вожделенно фыркая, умылся, освежил грудь и светлые выгоревшие волосы. После этого он прошел в поварской фургон и подкрепился тарелкой бобов и маисовыми лепешками. Сев на своего Киппера, он повернул обратно в Лос-Анджелес.