— По-моему, мы приехали сюда за одним и тем же, — проговорил он, подступая к ней.
Она отступила на шаг, продолжая смотреть на него.
— Нет, — сказала она наконец. — Я хочу еще одной вещи...
Он нахмурился.
— Какой?
— Я хочу, чтобы ты был моим другом.
— Что?
— Другом! После того как уехал Три-Вэ, у меня в Лос-Анджелесе совсем не осталось друзей.
Ее щепетильность в вопросах чести глубоко тронула его.
— Дорогая, — мягко сказал он, — я и так уже твой друг.
— Правда?
— Да.
И снова эта живая яркая улыбка.
— Спасибо, Бад.
— De nada[11], — ответил он, обнял ее за узкую талию и повел по галерее.
— Хотя бы здесь, — сказала она, возвращаясь к вопросу о дружбе.
— Я понял. А ты не думаешь о чем-нибудь... постоянном?
— Постоянном?! — От потрясения у нее даже побелели губы. — Я уеду из Лос-Анджелеса сразу же, как только закончится это судилище! Как ты можешь говорить о чем-то постоянном между нами?!
Они встречались в Паловерде трижды в неделю. Она могла проводить с ним только час сорок пять минут, иначе дома возникли бы подозрения, поэтому каждый раз Бад устанавливал свои золотые часы на пыльном и широком подоконнике в sala. По мере того как стрелки бежали вперед, чувства Бада, спрятанные глубоко внутри, начинали выходить наружу. Робко и осторожно, будто маленькие ночные зверьки.
— Бад, что с тобой?
— Что «что»?
— Ты какой-то печальный.
К этому времени они встречались уже чуть больше месяца.
— У меня много друзей, — сказал он. Они лежали на одеялах, обнаженные. — Но никто из них не справляется о моих переживаниях. Я всегда весел. Всегда ровен.
— Прости, — приглушенно сказала она, — я не хотела лезть тебе в душу.
Он чуть отодвинулся от нее и закинул руки за голову.
— Я сейчас думаю об одной девушке, — сказал он. — Ее звали Роза.
Амелия только вздохнула, но в этом звуке таился вопрос.
— Роза была моей первой девушкой, — проговорил Бад и замолчал. После паузы вдруг сказал: — Думаю, Три-Вэ никогда не рассказывал тебе о том, как твой отец однажды едва не разорил нашего отца, да?
— Никогда, — спокойно и без удивления ответила Амелия.
— Это случилось в 1876 году, после того, как сюда провели железную дорогу. Отец занялся нефтедобычей. Продавал буровое оборудование. В самом Лос-Анджелесе нет нефти, но отец предположил, что город со временем станет центром всей Южной Калифорнии. Конечно, это был риск. Нефть — всегда риск. Но отец не задумывался над этим. Он вообразил себя человеком исключительно благоразумным. Считал свою идею неплохим интересным деловым начинанием. И самое смешное заключается в том, что он оказался прав. Точнее, он оказался бы прав, если бы не полковник.
Бад снова умолк. Ему не хотелось обижать Амелию. С другой стороны, начав свой рассказ, он должен его закончить, а без полковника тут никак не обойтись.
— Установки для бурения нефти очень дороги. У отца не было большого капитала. Тогда он уговорил своего кузена Франца и одного из маминых знакомых — Юджина Голда — стать его пассивными компаньонами. В городе поднялся большой шум, когда отец уехал на восток, в Пенсильванию. Он купил самое лучшее оборудование. Я уже говорил: успех был обеспечен. Но тут полковник задрал до небес тарифы на грузовые перевозки. Доставка одного парового котла из Лос-Анджелеса в Ньюхолл, который всего в тридцати милях к северу отсюда, стоила дороже, чем плавание вокруг мыса Горн! Естественно, отец не предполагал, что дело примет такой оборот. Он потерял все деньги, затраченные на буры и котлы, и мы разорились в три месяца. Мы с отцом решили возместить ущерб кузену Францу и Юджину Голду, несмотря на то, что они были нашими компаньонами. Итак, мы оказались на краю пропасти. Я ушел из школы и работал клерком у отца от зари до зари.
Но даже этого было недостаточно. Баду пришлось вкалывать и по воскресеньям. Он нашел работу в Ньюхолле на нефтяных разработках. Был и буровиком, и кузнецом, делал все, что приказывал босс. Он не мог себе позволить ездить поездом до Ньюхолла, поэтому выходил из города в субботу, дожидался последнего товарняка, на ходу вспрыгивал на подножку, а на рассвете в понедельник возвращался из Ньюхолла домой таким же сумасшедшим способом.
— Роза была дочерью моего босса. Мне тогда исполнилось пятнадцать, а она была года на два старше. Я, конечно, прибавил себе лет. О, Роза была красавицей. Все было при ней. Мужчины увивались за Розой, но, похоже, она всем им предпочитала меня. После работы мы встречались. Короче, в конце концов она стала моей. — Бад замолчал, вспомнив то чувство благодарности, которое испытал, когда Роза сдалась. — Тогда я был чумазым мальчишкой, и то, что я обладаю Розой, не какой-нибудь шлюхой, а девушкой из приличной семьи, переполняло меня гордостью. В ту пору я ходил по Лос-Анджелесу королем. А тогда мне как раз нужно было что-то такое. Впрочем, дома я никому о ней не рассказывал. До сих пор молчал. И вот только сейчас...
Амелия молчала. Слышалось тиканье часов.
А однажды ночью Роза сказала, что беременна. Я уже говорил, что тогда наша семья была на самом дне. Мне еще не исполнилось шестнадцати. Я испытывал к Розе вожделение и благодарность, про другие чувства даже не знал. Но мысль о ребенке задела меня за живое. Не знаю почему, но я захотел этого ребенка. Я прикинул, что если могу кормить всю семью, то прокормлю и его. Мы с Розой поженимся, она переедет ко мне домой, в мою комнату, достанем старую колыбельку... Словом, я хотел ребенка. О Боже! Каким же я был наивным глупцом! Я сказал Розе, что, мол, все в порядке, я не возражаю. А она... — Бад судорожно сглотнул. — Она сказала, что не хочет рожать моего шкурника.
— Шкурника?
— Когда говорят «шкурник» — подразумевают «индеец». Или хотя бы с примесью индейской крови. Но во мне нет индейской крови, это уж точно! Гарсия — чистокровные испанцы. Но Роза хотела этим сказать, что я для нее ничего не значу.
Тогда он, конечно, не был так спокоен. Ему было невыносимо больно от слов Розы. Обозвать «шкурником» человека, особенно из семьи калифорнийских испанцев, означало нанести самое тяжкое оскорбление. В старые времена скот держали только ради шкур и жира. Грязная работа по обдиранию шкур и сбору жира, висевшего на костлявых, кишащих паразитами животных, поручалась индейцам. От них всегда несло навозом, но кому до этого было дело? «Шкурник» был синонимом «крота»[12]. А «кроты» были на самом дне, ниже некуда. Бад не задумывался над тем, что он искренне любил Марию и Хуана. Для него и его друзей прозвище «шкурник» означало «ублюдок»: ленивый, грязный, тупой и бесчестный ублюдок.
— О, Роза... Она ясно дала мне понять, что я ей не нужен! И ребенок тоже. Она потребовала денег на аборт. Это очень опасная операция. Я стал спорить, но она настаивала. Мне удалось занять в долг. У Чо Ди Франко. — Нелегко было Баду просить у Чо деньги, не говоря, зачем они ему нужны. — На следующей неделе я достал необходимую сумму, и Роза взяла ее.
Вспомнив об этом, Бад почувствовал, как холодные мурашки пробежали по его телу.
— Всю неделю мне не давали покоя мысли о Розе, поэтому, оказавшись в Ньюхолле, я сразу же бросился к ней. Но ее дом был пуст. Босс тоже исчез. И Роза. Я побежал в салун. Была суббота, вечер, поэтому там уже все напились. Я спросил у одного человека про Розу. Это был здоровенный и толстый старик-рабочий. «Ты говоришь о той смазливенькой потаскушке?» — спросил он, прищурившись. — Она попала в переделку. Понимаешь, о чем я? Понимаешь! Значит, нынче был твой черед? Вот так Роза! То и дело меняла парней. Значит, на этот раз случился ты, малыш? Это ты заплатил за ее последнюю операцию? Она истекла кровью и умерла. После всего папаша уехал отсюда. Так что ты потерял работу, парень». — Бад шумно вобрал в себя воздух. — Итак, Роза умерла. И ребенок тоже. — В груди стало больно от воспоминаний. — И если я выгляжу печальным, то это оттого, что мне вспомнилась та история.
— Я ее ненавижу, — тихо сказала Амелия, — ненавижу за то, что она хотела убить твоего ребенка.
Неожиданно для самого себя Бад понял, что именно такой реакции ждал от Амелии. Именно эти слова хотел услышать. Повернувшись к ней, он прижал к себе ее хрупкое тельце, и легкое прикосновение ее пальцев к его спине между лопатками наконец утешило его в затянувшемся трауре по так и не родившемуся ребенку.