— Я вижу бриллиант среди булыжников, вот и все.
Она еще что-то сказала про кофе, но кофе Три-Вэ совсем не интересовал. В лунном свете ее лицо плыло у него перед глазами. Красивое, гордое, холодное. Он не мог вынести, когда она на него так смотрела.
— Амелия, прости, я не хотел тебя обидеть. Я... «Нет света в мире, радости, любви, покоя, веры и от боли избавленья».
— Почему ты так печален, Три-Вэ? Давай поговорим. Может, тебе станет легче? — предложила она мягко.
Они стояли у ландо. Она распахнула дверцу. Он хотел помочь ей подняться, но опоздал. Ловко и грациозно она села в ландо сама. Он подтянулся вверх и сел напротив. Руки ее были сложены на коленях, обтянутых юбкой белого кружевного платья. В полутьме поблескивало ее обручальное кольцо с изумрудом работы Тиффани. Исходивший от нее аромат духов после танца усилился.
— Помнишь, Три-Вэ, как мы, бывало, часами спорили о литературе, поэзии? Обсуждали достоинства Теккерея и Суинберна, Мэтью Арнольда и Джейн Остин, Генри Джеймса, помнишь?
— Это было самое счастливое лето в моей жизни, — проговорил он. — Что сталось с мадемуазель Кеслер?
— Бад определил ей небольшую пенсию, и она живет с сестрой в Кольмаре. Этой зимой мы навестили ее. Бедная мадемуазель Кеслер! У нее ухудшилось зрение, и она уже не может вышивать, — Амелия вздохнула. — Но, несмотря ни на что, в душе она так и осталась гувернанткой. Когда ей пришлось отпустить нас одних, без сопровождения, у нее было такое виноватое лицо...
— Это было самое счастливое лето в моей жизни! Я повторяюсь.
— Почему ты теперь несчастен?
— Все смеются надо мной. На этой вечеринке кто только не поленился подойти ко мне и спросить, как подвигается работа. — Он судорожно вздохнул. — Им прекрасно известно, как обстоят мои дела. Они считают меня дураком, который копается в земле, как крот. Просто, проявляя интерес, они хотят показать мне, что я не в себе. Вот и все. Тем самым они говорят, что я глупый неудачник. Человек, выставленный на всеобщее посмешище! — Его голос дрогнул. Он не был пьян, но почувствовал, что может разрыдаться, как пьяный.
— Мне очень жаль, Три-Вэ! Очень жаль! Мы хотели сегодня доставить тебе радость. Мы не хотели тебя обидеть!
Она подалась к нему и положила свою маленькую ручку на его руку. Он ощущал тепло ее дыхания, видел изящную ложбинку меж ее грудей над белым кружевом. Он весь напружинился от желания.
— Да еще и Бад. Бад даже больше, чем кто-либо другой, — проговорил он.
— Бад смеется над тобой? Но ведь он хочет стать твоим компаньоном...
— А зачем ему это? — перебил ее Три-Вэ. — Я никак не могу взять в толк: зачем? У него и так уже есть все, что его душе угодно. Квартал его имени, отец, деньги, Паловерде. Ему принадлежит право делать тут все, что заблагорассудится. Он может позволить себе посмеяться над прошлым, унизить всех покойных Гарсия, как только ему вздумается. Он вправе творить, что захочет. Он был вправе привезти тебя сюда и лежать с тобой обнаженным в sala... — Он запнулся. «Господи, — подумал он, — я пьян. Я пьян в стельку».
Она отшатнулась от него. Лицо ее стало каменным, она свела вниз остановившийся взгляд.
— Ты видел нас? — спросила она, судорожно, с шумом вздохнув.
— А как ты думаешь, с чего это я вдруг сбежал из родительского дома?! Почему я уходил от него много дней и ночей все дальше и дальше? Почему меня не было здесь столько лет?
— Я пойду, — сказала она, поднимаясь.
— Нет! Раз уж я напился, то позволь задать тебе несколько вопросов!
Он ухватился обеими руками за ее изящную талию и стал тянуть вниз, пока она снова не села. Он обхватил руками ее лицо. Сердце его бешено колотилось, и он подумал: «Я должен остановиться». Но мысль о том, чтобы отпустить ее сейчас, была почему-то невыносима. Кожа Юты была крепкой, а у Амелии нежной, гладкой и притягивала к себе свет, как опал.
— Я любил тебя, — сказал он. — А ты... ты была ко мне неравнодушна?
— Ты был моим другом, единственным в Лос-Анджелесе другом. — Она тщетно пыталась оторвать его большие и сильные руки от своего лица. — Три-Вэ, ты не любил меня так до тех пор, пока... не увидел меня с Бадом.
Она произнесла это ледяным тоном.
— Я любил тебя, да, любил. Так любил, что согласился ждать, пока ты подрастешь, чтобы рассказать тебе о своих чувствах.
— Пусти меня! — повелительно и надменно проговорила она.
Он вспомнил, что гордость всегда была единственным ее оружием. «Господи, она так беззащитна», — подумал он, и его возбуждение усилилось.
Он крепче сжал руками ее лицо.
— А что, если бы я, а не Бад, вышел тогда вперед на похоронах твоего отца? Что, если бы я остался с тобой в Лос-Анджелесе? Гулял бы с тобой, ходил в суд, помогал справиться с одиночеством и несчастьем?
— Когда ты пьян, ты отвратителен!
— Ответь на мой вопрос!
— Ты не вышел вперед на похоронах папы и не заговорил со мной! И в суд со мной ты тоже не пошел! Мужчиной оказался Бад! Сильным и великодушным! А ты был милым, мягким мальчиком, который делал вид, что он выше всего Лос-Анджелеса, а на самом деле боялся того, «что скажут люди»! Ты меня боялся!
Он почти не слушал. Он только видел перед собой ее лицо, и вдруг на него накатила жажда насилия, которая до сих пор была просто немыслима в Три-Вэ. Издав какой-то нечленораздельный звук, он стал целовать ее в губы, держа лицо обеими руками. Она не сопротивлялась и не отвечала на поцелуи. Она сидела неподвижно, словно окаменела, будто рассчитывала этим защититься, спастись. Опустившись на одно колено, он потянул ее к себе. Она оказалась именно такой хрупкой и изящной, как он и ожидал, но ее кожа была еще более шелковистой, чем он думал, тело более чувственным. Перед глазами у него поплыли темные круги. Он осыпал поцелуями ее лицо и шею. Его объятия становились все более хаотичными и непредсказуемыми, будто метания зверька, попавшего во враждебное окружение. Собственные действия приводили его в ужас, но он не мог остановиться. Одной рукой он полез под ее кружевной корсаж.
Все ее тело содрогнулось, и она ожила, принялась бить его кулачками по плечам и по лицу. Он перевалился на ее сиденье, и пружины скрипнули под тяжестью их упавших тел. Он оказался сверху, она снизу. Она рыдала, отбивалась руками и ногами. А он сосредоточился только на том неизбежном, что должен был сделать.
Он задрал ее юбки. Она забилась под ним сильнее. Что-то кричала, но он не слышал, колотила его кулачками, но что она могла сделать, такая маленькая и хрупкая?
А он был крепким мужчиной с мускулами, затвердевшими от работы киркой и лопатой. К тому же он был пьян. И наконец, ослеплен вожделением, которое должно было перенести их в мир, где ничто не будет их разделять, где нет таких понятий, как успех и неудача, где их тела и души соединятся, где прошлое, настоящее и будущее сольются... И он будет властелином всего.
Ее сопротивление ослабело. А он грабил сокровища земли.
Из ландо доносилось только его шумное дыхание.
Опьянение мгновенно испарилось. Туман перед глазами рассеялся. Он смотрел на нее сверху вниз при бледном свете луны. Глаза ее были закрыты. Изо рта тонкой струйкой текла кровь.
Он смотрел на нее и не верил своим глазам. Ему не верилось в то, что он только что сделал. Три-Вэ вытер пальцем кровь в уголке ее рта, но она продолжала лежать с закрытыми глазами. Отодвинувшись от нее, он увидел ее оголенные стройные ноги. Она не шевелилась, не пыталась прикрыть свою наготу. Вытащив платок, он вытер ее межножье и опустил юбки. Она все еще не открывала глаз. От страха у него выступил холодный пот, и он подумал, что сейчас ему станет дурно.
— Амелия, ты как? В порядке?
Он затаил дыхание. Она медленно отрицательно качнула головой.
— Я люблю тебя. Я не хотел... этого, не хотел.
— Бад отказался от собственного детства, чтобы поддержать тебя, — проговорила она, не открывая глаз. Голос у нее был бесцветный, свинцовый. — Он защищал тебя! Никогда у тебя ничего не брал. За что?
— Бад здесь ни при чем. Я всегда любил тебя.
— Ты захотел меня только потому, что тогда увидел нас с Бадом.
Он откинул с ее лба прядку. Взял ее за руку. Рука была ледяной и безжизненной, словно Амелия была без сознания.