Мария Ветрова - Обретенный май

— Вы сами… Вы сами, молодая женщина, когда-нибудь пытались поставить себя на место — пусть не Маши, но хоть кого-нибудь из подозреваемых? Попробуйте и вы поймете: с одной стороны, любимый муж с его принципами, с другой — ребенок, растущий без матери, а тут еще и ваши подозрения… Ей еще нет и тридцати, а вы ее подозреваете в двойном убийстве!.. Да, у Маши вздорный характер, она недостаточно хорошо воспитана, необразована совершенно, но… ведь ее воспитанием никто не занимался. Она любит своего мужа, и наверное, это самое главное.

Аня сидела, в изумлении вытаращив глаза на разъярившуюся генеральшу. В ее словах, казалось, не было решительно никакой логики. Мария любит ее сына? Возможно. Но тогда у нее тем более есть причина любыми способами и средствами избавиться от теней прошлого, которые могут в любой момент материализоваться и начать шантаж, как и произошло с Любомиром… Черт-те что! Но попробуй сейчас сказать об этом генеральше — загрызет. Да и звонок этот проклятый с определителем версию с Машей Паниной превращал в никуда не годную.

Если женщина ночевала на своей квартире, вообще никуда не выходила из нее до утра, убить жертву около девяти вечера, а вначале десятого оказаться дома она никак не могла.

Машина квартирка располагалась на другом конце города от дома сестры Любомира. Вот если бы Панина поехала ночевать в супружескую квартиру, дело другое. Или, на худой конец, в квартиру свекрови, находящуюся в центре.

— Аппарат ваш мы, конечно, проверим, — Калинкина взяла наконец себя в руки. — А потом, я разве говорила, что мы подозреваем Марию Александровну?! Давайте теперь поговорим о вашей домработнице, тоже находившейся, как выясняется, в городе.

Нина Владимировна неожиданно рассмеялась.

— Ну да, теперь очередь Нюси… Женщины, за всю свою жизнь не обидевшей даже мухи… Знаете, Анна Алексеевна, я всегда старалась не верить, что в преступлении могут обвинить невинного человека… Как это на вашем языке? «Повесить дело»?

— Ну знаете! — Калинкина моментально вспыхнула. — Если проверять алиби всех, находившихся на месте преступления, называется «повесить дело»…

— Но с чего вы взяли, что моя домработница находилась на месте хотя бы одного из этих двух преступлений? Вы же сами видели в тот ужасный вечер, когда мы сюда с вами вошли… Нюся спала! И уснула прямо в кресле, испеклась от своих хлопот — и уснула. И долго не могла вообще понять, что случилось… При чем тут она вообще?

— Я ее и не подозреваю, — терпение Калинкиной начало иссякать. — Но проверить всех просто обязана; если говорить о втором убийстве — тем более обязана проверить тех, у кого такая возможность была! К тому же мы совершили ошибку, не опросив как следует вашу Нюсю в первый раз, поговорили с ней чисто формально… Нина Владимировна, вы сами-то можете дать гарантию, что она все это время действительно спала здесь, в кресле? Что просто-напросто не разыграла эту сцену для нас обеих… Молчите-молчите, я вижу, вы уже готовы эту гарантию дать… Не спешите. Если бы вы только знали так же хорошо, как я из своей практики, на какие правдоподобные обманы способны люди, когда спасают свою шкуру… Люди, за которых другие голову дают на отсечение… Не надо!

Они немного помолчали. Затем Аня проверила телефонный аппарат. Маша действительно связывалась с обитателями особняка со своего домашнего номера в девять часов семнадцать минут вечера.

— Послушайте… — Нина Владимировна успела вновь успокоиться. — У Нюси нет никаких мотивов для такого… ужаса… Одна только преданность мне и мальчикам, как вы понимаете, не причина… Да, она очень из-за нас переживает, но разве это значит, что она пойдет немедленно убивать тех, кто стал причиной наших огорчений? Чушь!..

— А невесткам вашим она что — не преданна?

От Ани не ускользнуло промелькнувшее на лице Нины Владимировны легкое колебание. Но та вновь заговорила.

— Вряд ли слово «преданность» уместно в этой ситуации. Нюсе обе — и Эля, и в особенности Маша, не нравились в той или иной степени… Знаете, что-то вроде материнской ревности… Но теперь она их тоже жалеет… Я сама слышала, как однажды ночью она молилась за меня, именно за меня, слово за них Нюся произнесла всего один раз…

— Она что — верующая?

— Да…

— А вы? — неожиданно поинтересовалась Аня.

К ее удивлению, генеральша ответила очень серьезно:

— Видите ли, я была воспитана в семье медиков и, разумеется, абсолютной атеисткой… Но в последнее время я начала задумываться… Во всей этой трагедии есть для меня что-то… простите, мистическое, что ли… Уж я-то точно знаю, что никто из моих домашних не является убийцей. Это — правда!.. А крутится все именно вокруг нас, уже второе убийство произошло, когда двоих близких мне людей не было дома, и теперь им необходимо алиби… Кстати, как убили сестру Любомира — тоже застрелили?

— Нет. Ударили по голове…

— А в детективах пишут, что убийца всегда пользуется одним и тем же орудием… Лгут?

Аня едва сдержала улыбку.

— У нашего «героя» пистолета уже не было к моменту гибели второй жертвы. Слава богу, пока что достать огнестрельное оружие в наших условиях труднее, чем в тех же Штатах… Кроме того, одним и тем же методом без каких бы то ни было вариаций пользуются только маньяки. В данном случае действовал человек вполне разумный, твердо знающий, ради какой цели убивает… Иными словами, у него был мотив, и мотив очень серьезный… Нина Владимировна, скажите, у вас или у вашей семьи нет каких-либо врагов? Подумайте хорошо. Не спешите с ответом.

— Нет, — покачала головой генеральша. — Я, конечно, не могу поручиться за Женю, в бизнесе иногда действуют волчьи законы… Но ведь Женю можно только условно признать пострадавшим от этой ситуации, верно? А крутится все почему-то вокруг Маши… Ей просто невероятно везет, что у нее есть алиби…

— Вот тут вы абсолютно правы! — оживилась Калинкина. — Действительно, все вокруг нее. Мы уже даже начали проверку детдома, в котором она росла, и поиски людей, которые ее знали прежде. Возможно, враг, причем очень сильный, есть как раз у нее.

— Вы собираетесь с ней сегодня говорить?

— Нет, пока нет… И я очень надеюсь, что вы, Нина Владимировна, не станете возмущаться из-за того, что я все-таки буду разговаривать с вашей Нюсей. Причем разговаривать под протокол.

— Надо полагать, это неизбежно, — вздохнула генеральша и медленно поднялась со своего места. — Сейчас я вам ее позову…

— Минут через пять, если можно, — вежливо попросила Калинкина. — Мне еще нужно найти своего коллегу, занятого на соседнем участке… Как видите, не одних вас мы мучаем…

Павел Ребров внимательно оглядел дом, возле одного из подъездов которого стоял уже минут пять. И, немного поколебавшись, присел на пустовавшую в этот час кривобокую скамеечку. Время бабушек, охотно проводивших на ней свой досуг, еще не пришло.

В этом доме, расположенном на юго-западной окраине Москвы, жила последняя из троих бывших воспитательниц Машиного детского дома, которых им удалось найти. И соответственно их последняя надежда в этом запутанном деле. Сам детдом, как выяснилось, был расформирован — очевидно, именно это обстоятельство и вынудило уйти на пенсию погибшую сестру Леонида Любомира.

Две предыдущие собеседницы Реброва его визитом были явно напуганы, и вытянуть из них хоть какую-нибудь информацию Павлу не удалось: обе, не сговариваясь, заявили, что никакую Машу вообще не помнят. И вот теперь, сидя возле подъезда, в котором жила третья и последняя женщина, способная при желании помочь следствию, Павел понимал, что не имеет права допустить в разговоре с ней даже самый незначительный просчет.

Безусловно, бывшие коллеги успели предупредить ее о предстоящем визите следователя. Павел, правда, постарался как можно суровее предупредить обеих об ответственности за малейшую попытку поведать кому-либо о его визите. И был почти уверен в молчании перепуганных женщин. Одна из них еще продолжала работать с детьми, вторая — нянчила собственных внуков, так что бывшим воспитательницам было за кого бояться… Павел терпеть не мог запугивать людей, но на этот раз другого выхода у него не было.

Еще раз мысленно прокрутив «легенду», с которой намеревался заявиться к бывшей воспитательнице Ирине Петровне Пургиной, Ребров поднялся и направился к дверям подъезда, на которых, как ни странно, не было ни домофона, ни кода. Раскрывать свое инкогнито раньше времени он не собирался.