Элоиза Джеймс - Однажды в замке

И теперь Эди лежала под ним, ненавидя себя и мечтая лишь о том, чтобы все кончилось.

Гауэйн наблюдал, как Эди снова зажмуривается. И сжимает губы. Как бы он хотел знать, о чем она думает!

Он изливал свое желание долгими медленными выпадами, которые обязательно унесут их туда, где они должны быть. Глядя на Эди, он поражался удивительным стремлениям защитить ее, таким свирепым, что он едва не остановился.

Гауэйн хотел, чтобы она была счастлива. Хотел больше всего в жизни. Фантазии были ничем по сравнению с реальностью Эди: ее физическая красота – это одно, но ее серьезность, вдумчивая доброта, чувство юмора совсем другое.

– Эди, – сказал герцог от всего сердца. – Достигни пика наслаждения. – Он поцеловал ее. – Ради меня, mo chridh.

И она взлетела на вершину блаженства. Слава богу, Гауэйн услышал ее тонкий вскрик с благодарностью, которая была так же глубока, как наслаждение. А потом он и сам потерялся. Потрясенный радостью, всепроникающим жаром. Тем глубочайшим восторгом, который наполнил ее тело.

По мнению Эди, конец вечера всегда был неизбежен. Единственной разницей, по сравнению с другими ночами, было то, что ей показалось будто Гауэйн начинает понимать, что она не испытывает никакого наслаждения. Его лицо было сосредоточенным, и в нем ничего не напоминало той дикарской радости, с которой он брал ее в прошлые разы.

Третий день их путешествия настал и прошел. Когда они остановились на ночь в гостинице, Мэри со смешком сказала Эди, что его светлость уведомил слуг, что герцог и герцогиня будут ужинать в своей комнате.

К этому времени Эди обмякла от усталости. Утром Гауэйн с извиняющимся видом сказал ей, что не может проспать еще один день. Поэтому он и Бардолф целый день читали что-то о компаниях, которые Гауэйн может приобрести, пока экипаж трясло по дороге к Бервику-на-Твиде. Эдит играла на виолончели едва ли час, прежде чем появилась Мэри, чтобы надеть на нее ночную сорочку и пеньюар для интимного ужина с мужем.

Она вышла в соседнюю комнату и увидела Гауэйна с волосами, еще влажными после ванны. Несмотря на все проблемы, в тот момент, когда они остались одни, Эди словно отпустило. Это сдержанное буйство, бывшее сутью Гауэйна, пело в ней стройным аккордом, резонируя глубоко в костях. Стоило ему лишь обнять ее, и она чувствовала себя в безопасности. Словно она, наконец, оказалась на своем месте.

Однако проблем это не решало. К тому же Лила не упоминала ни о каком зелье от трудностей женщин в постели. Только о мужских неприятностях. Так как же быть?

Полчаса спустя они уже лежали в постели. Халат Гауэйна сполз с плеч, и пальцы Эди скользили по плоскостям его груди и даже (очень смело) по мускулистому животу. Хотя она ничего не слышала, Гауэйн неожидано поднял голову и рявкнул:

– Войдите!

Дверь открылась. На пороге появились два лакея.

Эди натянула одеяло на себя, хотя ее пеньюар по-прежнему закрывал ноги. Главный лакей расставлял герцогский фарфор на боковом столике, ни разу не взглянув на кровать. Закончив, он разлил вино, поклонился и попятился к двери. Глаза по-прежнему были опущены, словно он прислуживал членам королевской семьи.

– Питерз, не так ли? – спросила она.

Он растерянно вскинул голову:

– Петеркин, ваша светлость.

– Оставьте бутылку здесь, Петеркин. Спасибо, что принесли ужин.

Петеркин поклонился.

– Я буду счастлив подождать в коридоре и наполнить ваши бокалы, когда вам это понадобится, ваша светлость.

Эди не могла представить ничего более возмутительного.

– Мы сами нальем себе вина, – ответила она.

Но позже, когда они поели, Гауэйн позвал Петеркина и еще одного лакея унести тарелки, хотя к тому времени сорочка Эди задралась до бедер, пусть и под одеялом. Они целовались, и Гауэйн гладил ее ноги. Ощущение вызывало желание отстраниться и одновременно прижаться ближе.

Но как только тарелки убрали, Эдит поняла, что не пройдет и нескольких минут, как они займутся любовью. И после этой мысли она не могла расслабиться. Однако боль понемногу проходила. Когда Гауэйн вошел в нее, она не ахнула вслух, просто сжалась. Но расслабиться так и не смогла.

Хуже всего было то, что Гауэйн, казалось, был способен продолжать хоть всю ночь.

– Насколько сильно болит? – спросил он немного погодя, приподнимаясь на затекших руках и глядя на жену.

– Вовсе не болит, – заверила она, поглаживая его плечо. – Боль скоро уходит.

До чего неприятно притворяться счастливой, когда он так искренне улыбается ей. Ведь он думал, что доставляет ей настоящее наслаждение…

Когда Эди спустила ноги с кровати, чтобы удалиться к себе, на лице Гауэйна появилось напряженное, почти рассерженное выражение, но она лишь потупила голову. Потому что не могла объяснить.

Да и что тут объяснять?

Наутро на ночной сорочке обнаружилась кровь, и Эди запаниковала. На секунду она подумала, что внутри что-то порвано.

– Ваши месячные начались, – пояснила Мэри, подходя сзади. – Герцог будет крайне разочарован, – добавила она со смехом.

Эди тоже усмехнулась. Слабо, но с облегчением.

За завтраком она уведомила Гауэйна, что женское недомогание пока препятствует визитам в ее спальню. Как же приятно было сообщить это!

Подогретая воспоминанием о своих неудачных репетициях, Эди сделала еще одно объявление:

– Мне бы хотелось, чтобы днем мы остановились на два часа. Тогда я смогу порепетировать.

Гауэйн посмотрел на нее так, словно она только что заявила о своем решении эмигрировать в Филадельфию.

– Наша поездка проходит по строгому расписанию, Эди, как тебе известно.

– Я должна упражняться. Я слишком устаю, чтобы играть после ужина. Мы могли бы остаться здесь еще на день? – предложила она.

– На сегодня мы заняли всю гостиницу «Партридж». А первые экипажи уехали час назад.

– Я оставила при себе виолончель. Гауэйн, я должна репетировать. Я могу сделать это здесь, или мы можем остановиться в середине дня.

Губы Гауэйна сжались, но, к удивлению Эди, он не возразил. Вместо этого он решил, что будет лучше потерять день, чтобы она играла до обеда. А потом еще раз – до ужина. Все это время слуги сновали в гостиную и обратно, выполняя бог знает какие работы, пока она не собрала всех (в количестве восемнадцати человек) и объявила, что всякий, кто еще раз прервет ее игру, будет немедленно уволен.

Эдит позволила себе задержаться взглядом на Бардолфе, просто так. Из чистого удовольствия.

Она увидела достаточно, чтобы знать: Бардолф составляет единое целое со слугами Гауэйна, но угроза ему, пусть и совершенно бесполезная, заставила всех почувствовать, что она, наконец, обретает уверенность, чего, по мнению Лилы, ей так не хватало.

– Что мы будем делать с твоими репетициями завтра? – спросил Гауэйн за ужином.

– Я была бы чрезвычайно благодарна, если бы ты смог оставить мне еще два часа днем. Виолончель звучит в закрытом экипаже чересчур громко, и ты не сможешь расслышать отчеты.

Это была пустая угроза, потому что Эдит, разумеется, ни за что не сумеет достичь нужного равновесия в движущемся экипаже. Но она полагалась на абсолютную неосведомленность Гауэйна о струнных инструментах.

– Мы выедем на час раньше и прибудем на час позже, – решил герцог.

Эди заметила, что это его способ расправляться с препятствиями. Оценивать, расправляться и идти дальше. Ежедневные отчеты из поместья представят определенную проблему, и Гауэйн без всякого раздражения обошел препятствие.

Бардолф не разделял деловитости Гауэйна. Судя по всему, он сцепил зубы, поэтому Эди подарила ему солнечную улыбку, чтобы окончательно вывести из себя.

– Уже почти середина лета. Не возражаю против репетиции в открытом поле, – заявила она.

– Мы можем сделать лучше, – предложил Гауэйн. – Остановимся в Пиклберри, – велел он Бардолфу. – Думаю, ее светлости понравится играть в Мерчант-Тейлорз-Холле. Пошлите кого-нибудь вперед проверить, свободен ли он, и пожертвуйте соответствующую сумму на благотворительные цели.

Днем экипаж остановился на крохотной городской площади. Гауэйн проводил жену в ратушу и поставил лакея перед дверью, чтобы никто ей не помешал.

Эди взялась за виолончель с совершенно очевидной целью. Если она посвятит Боккерини два часа упорного труда, не будет так маяться в экипаже. И она решила захватить с собой ноты, чтобы просмотреть несколько раз, как Гауэйн свои папки.