Элоиза Джеймс - Однажды в замке

Полчаса спустя герцог по-прежнему сидел на скамье, закинув руки на спинку, глядя в потолок. Эдит доиграла последнюю ноту, и он медленно опустил подбородок.

– Ты закончила?

Было ли это ее воображение или в его голосе звучало сожаление?

– Нет, – твердо ответила она. – Я использую каждую секунду дарованных мне двух часов.

Но Эди устала от Боккерини. Поэтому подняла смычок и заиграла первые ноты канона «Даруй нам мир».

Когда последняя нота замерла, она начала с начала. Слишком бездумно сыграла третью и четвертую части. Ей нужен сердечный покой.

Но ее смычок знал правду, и Эди снова начала спешить. Сейчас в ее душе и сердце не было места покою.

Гауэйн по-прежнему смотрел на потолочные балки, и она могла видеть лишь сильные линии его челюсти.

Обычно Эдит целиком погружалась в музыку. Но на этот раз позволила музыке быть аккомпанементом, пока любовалась мужем: стройной колонной шеи, широкими плечами и отблесками красного в волосах. Его поразительным блеском. Логическим мышлением – его неотъемлемой частью. Тем, как он умел править своей империей, не повышая голоса. Тем, как сумел изменить свою жизнь во имя ее страсти к музыке.

Эди повезло. Ей так повезло… если не считать одного.

Ее взгляд скользнул по его широко расставленным ногам. Казалось порочным глазеть на него, пока он поглощен музыкой.

Когда мелодия закончилась, Эдит сразу перешла к сонате Телемана, надеясь не потревожить Гауэйна. Его глаза были закрыты, так что он, возможно, дремал.

Она впервые задалась вопросом: каково это будет – лизать его?! Она так живо представила узоры, выведенные ее языком на плоском животе, а может, и ниже…

Когда Эди была на последних тактах, Гауэйн открыл глаза, встал и потянулся. Она ощутила, что огненные искры пролетают сквозь нее в одном ритме с музыкой. Если бы только они могли быть все время вместе, без Бардолфа и отчетов…

Она медленно отняла смычок от струн.

Уже через неделю Гауэйн исполнился уверенностью, что теряет разум. Эди проводила целые дни в углу экипажа с нотами на коленях. В какой-то момент она удивленно заявила, что теперь поняла его способ путешествия.

– Обычно я сидела в карете и смеялась над шутками Лилы, пока отец скакал рядом с экипажем. Но даже без инструмента я сумела добиться удивительного прогресса с этими нотами!

Она тут же склонилась над тетрадью, и Гауэйн едва сдержался, чтобы не выкинуть проклятые ноты в окно.

Она, может быть, и сосредоточилась, а вот он не мог. Не мог не смотреть на нее. Часами, днями и милями изучал все – от тонкого маленького носика до крошечной ямочки посреди нижней губы. Когда Эди натыкалась на сложное место в нотах, прикусывала губу ровными белыми зубками… Гауэйн хотел укусить ее за эту губу. Хотел броситься перед ней на колени и задрать юбки. Толкнуть на сиденье и…

Будь все по-другому, Гауэйн бы уложил Эди на сиденье и зацеловал с головы до ног. Он бы лег на спину и поднял ее на себя. Он бы…

Не слишком приятно, когда желание целыми днями пожирает тебя, тем более если прекрасно знаешь, что жена не разделяет твоих чувств.

Бедной Эди тяжело приходится с ним. Гауэйн знал это. И все же знание не останавливало его, потому что похоть неизменно брала верх. Каждый раз, закрывая глаза, он видел ее длинные белые ноги и роскошную полную грудь.

Она сидела здесь, в углу экипажа, жуя кончик карандаша и время от времени делая пометки в нотах. Она совершенно не замечала его, а он едва дышал от силы своего голода.

Понимая, что причиняет боль Эди, Гауэйн чувствовал себя животным. Второй, третий, четвертый разы… она словно каменела, когда он входил в нее, а с губ срывалось нечто вроде плача, от которого он холодел.

И все равно он жаждал вонзаться в ее тепло. Простой взгляд на ее склоненную шею, и похоть обжигала чресла.

И все же ее удовлетворение было так незначительно и слабо по сравнению с тем, как загоралось его тело, содрогаясь, когда он отдавал все, что у него было.

Она…

Эди оставалась для него тайной, загадкой. Даже до того как у нее начались регулы, он старался отделаться от фантазий на тему того, как однажды она поднимет юбки и соблазнит его. Станет объезжать, несмотря на толчки экипажа.

Эди это не нужно. Она чинно оставалась под ним, когда они занимались любовью. Замирала при звуке шагов в коридоре. Гауэйн не мог представить, что она позволит ему ласки при свете дня, в экипаже.

Но Гауэйн тут же вспомнил, как Эди трепетала, когда он касался ее после бала у Шаттлов. Тогда она думала, что он потерял чувство юмора, но теперь он мог сказать, что и она потеряла что-то.

Возможно, такова природа брака. Начинаешь с того, что очарован чувством юмора и реакцией на ласки… а потом вмешивается реальная жизнь.

Но все в нем восставало против такой теории. Чувственная Эди, которую он впервые встретил, не могла исчезнуть, оставив вместо себя женщину, безразличную к любовным ласкам.

Гауэйну было бы ничуть не противно заниматься любовью во время ее регул. Но Эди была брезглива. Ему становилось неприятно, когда она вытирала его простыней, как вспотевшую лошадь.

Это лишний раз подчеркивало, что их интимные отношения потерпели полный крах.

Крах!

Стало легче, когда Гауэйн признал это, пусть только себе. Что-то шло не так. Не так, как он надеялся… как описывали поэты. Даже на пике наслаждения он чувствовал себя так, словно Эдит делает ему одолжение. Стантон даже подозревал, что, пока он содрогается над ней, она думает о музыке.

И хуже того, ему казалось, что Эди не принадлежит ему по-настоящему. Она смеялась и разговаривала, носила его кольцо, но он не смог оставить на ней свой невидимый, но вечный отпечаток. Когда ее регулы закончатся, все должно измениться.

Но Гауэйн все испортит, если предложит ласки, к которым она не готова. Он понятия не имел, сколько длятся эти регулы! Несколько дней? Еще неделю?

Когда они три дня спустя добрались до Бервика-на-Твиде, леди Гилкрист села в их экипаж, и он даже приревновал к ней. К собственной теще, потому что Эди была так ослепительно счастлива видеть ее! Она и мачеха сидели вместе. Держались за руки весь день, пока не остановились в «Бамбл энд Берри», в двух часах езды от Крэгивара. Гауэйн не хотел, чтобы Эди впервые увидела замок и его обитателей в темноте, поэтому выслал вперед Бардолфа и большинство слуг, а они втроем и личные слуги остались провести здесь ночь.

После ужина они с искренним дружелюбием пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по отдельным комнатам. Но Гауэйн лежал без сна, думая о жене.

Наутро он вошел в комнату Эди и сел на кровать. Она только просыпалась: волосы растрепаны, глаза под тяжелыми от сна веками – мечтательные и задумчивые. Он твердой рукой задушил похоть, мгновенно наполнившую тело, и спросил:

– Твои регулы закончились, Эди?

Она потянулась так, что великолепные груди едва не прорвали батист сорочки.

– Да.

– Когда? – вырвалось у него.

Эди не стала лгать. Она посмотрела мужу в глаза и сообщила, что они закончились четыре дня назад. И все же она ничего ему не сказала. Не намекнула.

Волна тошноты подступила к горлу, и, должно быть, лицо выдало его эмоции, потому что Эди спросила:

– Я должна была уведомить тебя, Гауэйн? Я думала, что если бы ты хотел прийти в мою постель, наверняка спросил бы сам. Или просто пришел бы.

Она выглядела искренне сбитой с толку.

Гауэйн изобразил улыбку и пошел завтракать.

Немного погодя внизу появилась леди Гилкрист, похожая на роскошную француженку, по случайности заброшенную на Среднешотландскую низменность. Ее изящная шляпка нависала над левым ухом под идеально правильным углом. Юбки были чуть коротки, открывая туфельки, ленточки которых перекрещивались на щиколотках.

Когда они вышли во двор гостиницы, готовые к отъезду, Гауэйн объявил, что поскачет рядом с экипажем. В глазах Эди снова вспыхнуло облегчение, отчего его окатила новая волна тошноты. Он усадил жену и тещу в экипаж и вскочил в седло так быстро, словно сами фурии гнались за ним. Ему нужно, чтобы ветер свистел в ушах, заглушая горький, циничный голос у него в голове.

Стантон всегда проклинал своих родителей за полное отсутствие моральных принципов, но теперь, кажется, понял их лучше. Что, если они тоже оказались одиноки в браке? Нет ничего более холодного. Более печального.