Поднимаясь высоко в горы, я проводил по нескольку суток без еды и с минимальным запасом воды. В одиночестве, без условий, к которым так привыкло мое изнеженное тело, на холоде и ветре. Я вдыхал разряженный воздух и чувствовал головокружение, опьяняющую легкость… Я смотрел вниз, и мир казался маленьким и хрупким, как на ладони. Идеальным. Гармоничным. Величественным. Кем был я? Лишь ничтожной точкой на громадном и тысячелетнем теле гор, устремляющих свои вершины прямо в облака. Мне хотелось плакать от восхищения и эйфории, охватившей все мое существо. Ничто не нарушало моего покоя, и я получал то, к чему так стремился — мир и равновесие. Были мои чувства настоящими или явились последствием кислородного голодания и головокружения? Ответ не очевиден, но я нашел свое спасение именно так, именно там, устремляясь ввысь, вдаль от суеты мира, туда, где границы между Богом и человеком стирались. Туда, где не было ни того, ни другого, а только ветер и бескрайние просторы, соединяющие небо и землю. И у меня не было имени, мыслей, прошлого и настоящего. Я закрывал глаза и позволял своему сознанию течь, вместе с горными ручьями, сбегающими по склону, впадающие в чистые горные ледяные озерца. Я исцелял свой разум, свои желания, я учился видеть, не руководствуясь низменными желаниями, потребностями, эгоизмом и выгодой, а… душой. Инструментом, которым каждого из нас наградил Бог от рождения. Никого не обделил, но лишь избранные обладают талантом, чтобы играть на нем. Мой талант был погребен очень глубоко, и не сразу я нащупал путь к тому, что было даровано.
Вы смеетесь, читая эти строки?
Этот парень бредит? Он явно накурился анаши или марихуаны. Какой Бог и какие таланты для этого сукина сына?
Когда почти три года назад Джонатан Риксби зашел в мою камеру для предварительного заключения, которая, кстати, выглядела не хуже вип апартаментов, то застал угнетающую картину. Я был связан, истерзан, практически лишен разума. Я не понимал и не осознавал происходящего. Все, о чем я думал на тот момент, все, что видел, были воспоминания из далекого прошлого. Мой организм был обезвожен, из-за нежелания принимать воду и пищу. Я все время спал или бредил. На большее не было сил. Следствие провело медико-психиатрическую экспертизу, которую я с треском провалил. Мне теперь грозила не тюрьма, а психушка. Но папа снова воспользовался миллиардами и властью. Меня не упекли в клинику, хотя комиссия дала соответствующее заключение, мне прислали Джона. Он зашел осторожно, словно в клетку с диким зверем, хотя, что я мог сделать? Сидя на кровати, я часами раскачивался из стороны в сторону, находясь по другую сторону нормального мира. Джон присел передо мной на корточки, всматриваясь в меня своими умными мудрыми глазами, я вдруг очнулся, тоже заметив его. Я не чувствовал угрозы. Может дело в этом. Остальные постоянно чего-то требовали, ответов, эмоций, а Джон просто молчал и смотрел. И я понял, что знал его… Я знал его раньше.
— Вспомнил, мальчик? — спросил он тихо, и мне захотелось закричать от разрывающей грудную клетку дикой боли. Я заскрежетал зубами, удерживая порыв.
— Я был первым психологом, к которому тебя привели, Джейс. Я помог тебе забыть. Прости меня, но мне казалось, что так будет лучше.
Я не мог отвечать, стискивая пальцы в кулаки, брякнула цепь наручников. Ярость вспыхнула и погасла. Я вдруг многое понял, осознал ярко и отчетливо…
— Ты не проводил гипноз… — прошептал пересохшими губами. Джон отрицательно покачал головой.
— Когда ты пришел ко мне снова, я понял, как близко ты подошел… Ты инстинктивно выбрал меня, почувствовав, узнав на подсознательном уровне. Ты нуждался в том, чтобы обрести себя, но я не понял. Я думал, что помогаю тебе. Я проводил сеансы, но с целью удержать воспоминания там, где они и должны быть.
— Но ты говорил, что я должен поговорить с отцом.
— Пол знал обо всем. Мы вместе принимали решения.
— А меня спросить забыли? — закричал я, беспомощно дергаясь, пытаясь встать. Джон осторожно, но властно удержал меня за плечи.
— Мы все исправим, Джейс. Ты просто позволь помочь тебе. Я знаю место, где ты обретешь покой в душе и излечишься от боли и гнева. Я отвезу тебя. Когда-то я был таким же, как ты. Мне было двадцать, когда вся моя семья погибла в авиакатастрофе. Мама, две сестренки, отец и бабушка с дедушкой. Все, понимаешь? У меня была сессия как раз в это время, поэтому я не был с ними. И моя ненависть, и гнев обрушились на весь окружающий мир. В один прекрасный день я взял пистолет и пришел с ним в университет, поднялся к ректору, который принимал в тот роковой день у меня экзамен, и направил на него оружие. Он не уговаривал меня, не звал на помощь, не вызвал полицию. Он сказал, что любит меня, что разделяет мою боль, что знает место, где мое сердце исцелится. И я поверил. Я позволил ему помочь мне. Он отвез меня в Тибет, к старому отшельнику, и я целый год прожил в хижине высоко в горах. А сейчас я здесь и готов то же самое сделать для тебя. А знаешь, почему? Никакие сеансы и терапия не поставят тебя на ноги, не сделают тем человеком, которым ты хочешь быть. Потому что ты не знаешь и не представляешь, кем хочешь быть на самом деле. Ты только что понял, что, вообще, мало знаешь о себе.
Я слушал его тихий, успокаивающий голос, подвергаясь его исцеляющему воздействию. Возможно, он снова использовал одну из своих практик управления и направления сознания, но я почувствовал, что готов снова довериться ему.
— Но сначала мне нужно выйти отсюда? Так? — я вопросительно посмотрел в глубокие спокойные глаза Джонатана.
— Твой отец позаботится об этом. Он уговорит девушку не возбуждать против тебя дело. Процесс, конечно, запущен и шумиха поднялась немалая, но если она пойдет на мировую, то обойдется без срока. Не давай пока никаких показаний. Нам нужно дождаться версии ее адвокатов, а только потом сможем подтвердить или опровергнуть…
— Я не могу, Джон, — резко выкрикнул я. И он успокаивающе положил руку на мое плечо.
— Девушка в порядке. Ее скоро выпишут. Я узнавал, и мне сказали, что тяжелых повреждений не было.
— Я не знаю, что делал с ней, — закрыв глаза, я отвернулся, не в силах смотреть в глаза человеку, который многократно предупреждал меня. — Я не помню.
— Совсем? — осторожно спросил Джон. И я кивнул.
— Последнее воспоминание, это… как я связываю ее. А потом — полный ноль.
— Полицию помнишь?
— Да. Это… да. Смутно. Я очнулся еще, когда все тихо было. Лекси… — я сглотнул, произнеся имя, которое теперь казалось чьим-то чужим, из другой жизни, незнакомым. — Ее голова лежала на моих коленях, она смотрела на меня. А я не понимал… что, что случилось. Почему она так выглядит. Боже, я никогда не забуду, как она на меня смотрела. Никакой ненависти, страха или боли. Она почувствовала, что я вернулся, и в ее глазах была любовь, черт бы ее побрал. Она прошептала мое имя с нежностью и облегчением, словно не я… не я сделал ее такой… Джон, ты меня обманываешь. Она не в порядке. Я своими глазами видел. И я хочу знать, пусть она скажет, я должен заплатить за каждую ссадину на ее теле. Боже, Джон… — я скинул его руку со своего плеча и упал на бок, уткнувшись лицом в подушку. — Уходи, не смотри на меня. Не нужно.
И Джон ушел, оставив меня наедине с разбитым сердцем и муками совести. Когда через три дня он вернулся, я все еще был не в себе. Адвокаты Лекси хранили молчание, а я снова и снова изнурял свою память безуспешными попытками вспомнить, что происходило между мной и Лекси в закрытой зеркальной комнате. Следствие изъяло содержимое камер, которые были натыканы, как по всему дому, так и в зеркальной комнате. Но они найдут только грязную сцену в гостиной, потому что перед тем, как… Я отключил камеры в нашей с ней темнице.
— Узнаешь? — Джон протянул руку, и я увидел футляр для музыкального инструмента. Губы дрогнули в циничной улыбке.
— Издеваешься? Какого хрена ты мне приволок скрипку?
Джон подозвал охранника и попросил его снять мои наручники.
— Давай, попробуй, Джейс. Ты ничего не теряешь.
Я отрицательно тряхнул головой, но скрипка так и притягивала мой взгляд. Немыслимо, мои руки двадцать с лишним лет владели только мячом. Потирая свои запястья, я невольно шевелил пальцами, как бы перебирая струны. Я помнил… черт.
— Держи. — Джон протянул мне инструмент, и я взял. Сам не поверил, что сделал это.