Она возвращалась к себе во дворец, и обычные хлопоты заставляли забыть о мрачных вопросах. Она убегала в хозяйственные заботы, а ночью приходил Ролло, и тогда уже ничто не имело значения. Они предавались любви, ссорились, мирились, искали утешения и поддержки друг в друге. Порой же взгляд Ролло становился сосредоточенным, отрешенным. Он не сразу откликался, когда Эмма звала его. Потом словно приходил в себя. Говорил, зарываясь лицом в волосы жены:
– Скоро придет мое время, я выполню то, что было мне предсказано в священной Упсале. Я покорю этот край, стану великим королем. А ты… Ты станешь его правительницей и королевой.
У Эммы невольно перехватывало дыхание. Она – девчонка из лесного аббатства в глуши Луарских лесов… станет королевой всех франков. О, тогда бы она могла ответить своим вельможным родственникам за все пренебрежение к ней. Мысль о короне ослепляла, вызывала головную боль… но не думать о ней Эмма уже не могла.
Настал ясный погожий сентябрь. Обильный урожай был почти собран, поля убраны, закрома наполнены. Жители Нормандии – норманны, франки, бретоны – с гордостью говорили о своих богатствах. У них-де самые тучные луга, самые рыбные реки, самое жирное молоко, самые сильные кони и лучшая во Франкии сталь. Теперь и местные жители стали, по примеру северян, готовить пищу на сливочном масле вместо растительного, а свой нормандский напиток – яблочный сидр – они превозносили даже выше франкских вин.
Однако несмотря на мирные отношения внутри страны, сам воздух Нормандии с его ароматами сыра, яблок и молока, казалось, дрожал в предощущении приближающейся войны. К набережным Руана причаливали драккары норманнов с юга, из Гароны. Они, как ромеи, были задрапированы в складчатые шелковые плащи самых ярких расцветок и сочетаний, носили шелковые башмаки и завивали колечками коротко обрезанные волосы. Пришельцев с Севера в них можно было узнать только по высокому росту и огромным секирам, которые они ловко сжимали руками в шелковых перчатках.
Эмма едва понимала их аквитанский быстрый говор и предпочитала общаться с ними на скандинавском. Зато язык викингов с Луары, их выговор, на каком она говорила с детства, она понимала легко. Их было много в Руане, Ролло подолгу заседал с ними, о чем-то разговаривал, спорил.
У Эммы приближался срок разрешения от бремени. Ролло теперь относился к ней с особым вниманием. К ней был приставлен целый штат повитух, в покоях появилась детская люлька с резьбой, инкрустированная перламутром, с позолоченными полозьями. Ролло подолгу задумчиво глядел на нее. Эмма подходила к нему, и он вдруг сильно притягивал ее к себе.
– О, великие боги! Только бы с тобой ничего не случилось! Только бы ты и младенец прошли это испытание. Иначе… Нет, я не хочу даже думать об этом.
Эмма почти материнским жестом взлохмачивала ему волосы. «Как я смогу обмануть его? Как пойду против его воли, рискуя собой, ребенком, нашим счастьем?»
Она убеждала себя, что должна. Ролло был язычником, она – христианкой. Между ними всегда острым оставалось лишь это противостояние. Но их дитя должно быть крещеным. И Эмма знала – когда придет ее время, она обманет Ролло.
Однажды по Сене подошли драккары викингов с Луары. Эмма видела, как Ролло радостно смеялся, приветствуя огромного викинга с раздвоенной бородой, франкскими косицами за плечами и византийским лором,[8] обвитым прямо поверх кольчуги.
Беренгар пояснил Эмме, что это Глум, или, как его прозвали франки, Геллон. Он был одним из тех, кто когда-то бежал вместе с Ролло из Норвегии. Он был очень силен при Ролло и добился большой власти. Но меж ними произошла ссора, и Геллон ушел на Луару. Теперь он там один из первых вождей, и Ролло, в связи с готовящимся походом на франков, примирился с ним.
Эмма внимательно глядела на Ролло, когда тот, смеясь, похлопывал Геллона по плечу. Сказала подошедшему Беренгару:
– А я столько раз слышала, что Ру не прощает предательства.
Беренгар усмехнулся.
– Тебе пора лучше знать своего мужа, Птичка. Неужели ты еще не поняла, что ради своих целей, ради своей власти, Рольв может пойти на все. Даже на союз с врагом.
В верности этих слов Эмма убедилась в тот же день. Она сидела за столом подле Геллона, наблюдала, как весел и дружелюбен с ним Ролло. Геллон также не оставался в долгу. Они смеялись, вспоминая, как когда-то колесили по морям, как воевали в разных странах, добывая золото и славу. Геллон вспомнил случай, когда они совершили набег в королевство Нортумбрию на острове Англов. Не самый удачный был набег, ибо им пришлось столкнуться с уже поселившимися там датчанами. А до этого был бой с саксонскими танами, и, хоть они захватили богатую добычу, но потеряли много людей, и, когда появились датчане, им пришлось отступать с боем.
У Геллона сияли глаза, рассказывал он отлично, как скальд. Ролло заслушался, словно и не был сам участником тех событий, а слушал старинную сагу о героях.
– Наши корабли стояли у скалистого берега, – повествовал в тишине Геллон. – Мы же укрепились на выступающем над морем утесе, и хотя мы видели сверху свои драконы-мачты, но на нас наседали датчане, и мы не могли спуститься вниз, разве что на крыльях, как чайки. Но нет ничего невозможного для сыновей Одина, и у нескольких из нас были длинные веревки…
Мы решили спуститься по ним. Но даны наседали. И тогда Ролло показал, что он великий предводитель. У нас было много скота, какого мы добыли у саксов, и Ролло велел забить его и соорудить из ободранных туш зверей вал, скользкий и кровавый, по которому даны так и не смогли добраться до нас. Много мяса осталось тогда на берегу, но все мы спустились, и никто не попал в рабство. Правда, я навсегда запомнил, каково это висеть на ветру над морем, а еще, как тяжело плыть к кораблю в ледяной воде обремененным тяжестью доспехов.
Геллон поднес к губам рог, чтобы промочить горло, но так и застыл, глядя на Эмму. Ее глаза сияли ярче алмазных подвесков на обруче, полуоткрытые губы манили, как мякоть свежего плода.
– Так вот какова ты, рыжая Птичка из Гилария, – восхитился он. – Немудрено, что ты смогла превзойти даже такую соперницу, как Лебяжьебелая Снэфрид.
Эмму уже давно никто не называл так, а одно упоминание о прежней жене Ролло вызвало у нее дрожь.
– Что тебе ведомо о Лебяжьебелой?
– Много чего. Она – прекрасный воин, но люди боятся ее. Даже Рено Луарский, с которым она живет, испытывает что-то похожее на страх перед этой женщиной.
– Рено Луарский?
– Да. В Нормандии он звался Рагнаром. Но после того, как его крестили в Туре, мы называем его по-франкски Рено. Правда, добавляем еще прозвище Жженный, ибо всю правую половину лица его покрывают шрамы от ожога.
И он стал рассказывать, как Рагнар-Рено захватил аббатство Флери и сделал в нем свою резиденцию. Но однажды, как рассказывают монахи, к нему явился ночью сам святой Бенуа. Он был разгневан теми оргиями, какие Рено устраивал в дермитории монастыря, и ударил язычника по щеке. С тех пор на лице Рено осталась эта отметина, как от ожога.
Эмма рассмеялась. Она могла бы рассказать этому Геллону, как на лице Рено-Рагнара появился ожег. Но слова застыли у нее на губах, когда луарский ярл добавил, что скоро Рено лично прибудет в Руан, и она увидит след от огненной десницы у него на щеке.
Эмма резко повернулась к Ролло. Он не глядел на нее, молча втыкал в столешницу кинжал.
– Скажи, что это неправда, Ру.
Он лишь пожал плечами.
– Рагнар стал великим ярлом. И он согласен присоединиться к моему походу на франков.
Эмма вдруг ощутила, как все ее тело напряглось.
– Но ведь с ним придет и Снэфрид.
Ролло опять пожал плечами.
– Возможно.
Эмма резко встала.
– Ты не сделаешь этого, Ру! Рагнар всегда был предателем, а Снэфрид… Клянусь царицей небесной, я возненавижу тебя, если ты пойдешь на союз с нашими врагами.
Ролло резко вогнал лезвие кинжала в стол, сжал его рукоять.
– Я уже послал к нему людей. И не тебе приказывать мне, что делать.
Он говорил жестко. Его глаза потемнели от гнева. Эмма видела это, но ей уже было все равно. Она даже не придала значения насмешливому интересу, с каким наблюдал за ними Геллон.
– Рагнар всегда был врагом. И ты просто глупец, что вновь вкладываешь руку в пасть этого волка. Хотя, может, ты просто истосковался по своей Белой Ведьме? Но, видит Бог, если ты не отменишь решения… Ничто не удержит меня в Нормандии. Лучше стать нищей бродягой, чем терпеть самодурство человека, который называет меня женой, а относится, как к последней шлюхе!