Сьюзен Виггз - Огненный рай

Форт-Джордж, Род-Айленд, 9 декабря 1774 года

Рядовой Эштон Маркхэм родился, что называется, в сорочке: пуля, выпущенная снайпером, вонзилась в него под углом, пройдя только мягкие ткани, к счастью, не задев жизненно важные органы, и врезалась в дощатую стену оружейного склада. Он попытался ухватиться за выступающие доски, но медленно сполз в сугроб с нелепой мыслью, что горячий свинец — это, пожалуй, первое ощущение теплоты за многие недели. После одиночного выстрела наступила тишина, и раненый почувствовал себя до странности умиротворенным, прислушиваясь к своему затрудненному дыханию, наблюдая поднимающийся пар от яркой крови, окрасившей свежевыпавший снег.

Эштон отвел взгляд от раны и стал всматриваться в мягкие очертания заснеженного Род-Айленда, где мальчишкой ловил черепах, устраивая черепашьи гонки: победительниц награждал ленточками, побежденных приговаривал к съедению. Зыбкий свет луны серебрил очертания форта, бросая глубокие тени на сугробы.

Вокруг царила безмятежная красота, и ему захотелось проскакать по острову на своем любимом Корсаре, но этого удовольствия его лишили еще тогда, когда четыре года назад призвали в английскую армию, а сейчас вообще трудно пошевелиться, хотя тело казалось легким и невесомым.

Лунный пейзаж, окружавший его, сверкал, затем поплыл, теряя свои формы, пока не сменился далекими образами, заполнившими все его существо: отец, домик в поместье под названием Систоун, огромные конюшни и породистые лошади, за которыми они ухаживали, летние скачки и осенняя охота. Боже, неужели жизнь могла быть такой беззаботной?! Эштон поморщился от пульсирующей боли в боку. Какой простой и прекрасной казалась она ему теперь: день за днем обучал лошадей, участвовал в скачках, приносящих победы. Закрыв глаза, он увидел себя на быстром скакуне и осязаемо ощутил морской ветер, бивший в лицо. Пожалуй, со времени получения повестки на службу в армию короля Георга прошлая жизнь ему не вспоминалась. Грустная улыбка появилась на его губах: не вышел из него хороший солдат — не нравилась бесконечная муштра, бессмысленные маневры по болотистой местности, но самое главное, не возникало никакой вражды к повстанческому движению в английских колониях.

Маркхэм попытался вызвать в себе гнев к стрелявшему патриоту, невидимому снайперу, скрывавшемуся в лесах, но вместо ненависти его охватило чувство легкости и невесомости, подобно снежинке, летящей и сверкающей в лунном свете, танцующей перед его глазами. Сквозь шум в голове он расслышал крики, топот ног, приглушенный снегом; с трудом приоткрыв свинцовые веки, увидел качающиеся факелы, приближающиеся к нему. Спустя секунду несколько лиц склонилось над ним.

— Маркхэм? Маркхэм! — раздавался голос сержанта Мэнсфилда, чей лондонский выговор стал еще сильнее из-за выпитого спиртного. — Подними повыше факел, солдат. Боже! Его подстрелили!

Эштон почувствовал, что поднят на носилки, слышал возгласы сочувствия и гневные проклятия в адрес снайпера. Уже в лазарете ему сказали, что отряд солдат послали на прочесывание леса.

Над ним висел фонарь. Хирург, поднятый с постели, снял с Эштона сюртук и, увидев рану, присвистнул.

— Плохи дела, — пробормотал он, — хотя и не смертельны.

Приподняв его голову, поднес к губам бутылку с ромом.

— Черт возьми, рядовой Маркхэм! Вас придется уволить из армии. Уволить.

Эштон почувствовал, как его губы растягиваются в улыбке, а по телу расплывается тепло: этот снайпер, стрелявший из лесу, — патриот. Да благословит его Бог. Мятежник принес ему свободу.

Ньюпорт, Род-Айленд, май, 1775

— Не высовывайтесь из экипажа, мисс, — предупредила свою хозяйку Кэрри Маркхэм. — Не дай Бог, потеряете шляпку. Я потратила несколько часов, прикрепляя к ней ленточки.

Не обращая никакого внимания на предупреждение горничной, Бетани Уинслоу не отрывалась от окна экипажа, видя родные места, которые она покинула четыре года назад. Обрывистые и скалистые берега острова Эквиднек, как и поместье Систоун, совершенно не изменились с тех пор, как в четырнадцать лет она уехала учиться в Нью-Йорк в академию Примроуз. Распустившиеся лиственницы вдоль широкой дороги, яркие клумбы весенних цветов в саду, цветущий кустарник, наполнявший воздух пряным ароматом, — все это буйное цветение придавало удивительный колорит огромному дому под черепичной крышей.

— Вот мы и приехали, Кэрри, — бросила через плечо Бетани. Ленточки от ее шляпки и золотистые волосы развевались на ветру. — Снова дома.

— Хм, — буркнула Кэрри, поправив ярко-каштановые кудряшки и откинувшись на сиденье. — Предпочитаю Нью-Йорк: там мужчины более утонченные, а кроме того, не надо выслушивать нотации Эштона и отца.

Бетани воздержалась от замечания. Возможно, Кэрри нуждается в более внимательном присмотре: в Нью-Йорке хорошенькая женщина не раз оказывалась в затруднительном положении, встречаясь с мужчинами; но сейчас Бетани совсем не хотелось спорить с горничной — ее переполняло чувство восторга от встречи с домом, и никто не мог омрачить эту радость. Она еле дождалась, пока экипаж въедет на вымощенную дорожку; не обращая внимания на предостережения Кэрри, выпрыгнула из экипажа и, едва касаясь земли, придерживая пышные юбки, взбежала по широкому каменному крыльцу к двери, ведущей в фойе.

На нее пахнуло родным и знакомым запахом вербены, исходившим от полированного дерева, ароматом свежеиспеченного хлеба из домашней пекарни и, по-прежнему, помадой, которую мать применяла, сооружая абсурдно высокие прически…

Миссис Гастингс, экономка, поливавшая цветок у дверей в библиотеку, обернулась на звук открываемой двери.

— Мисс Бетани! — поправила она чепец и направилась к девушке, собираясь заключить ее в свои объятия. — Наконец-то ты дома! Ну, только посмотрите! Кто бы мог подумать, что из неуклюжего жеребенка вырастет такая красавица? Повернись, детка, дай рассмотреть тебя.

Улыбаясь, Бетани грациозно покружилась.

— Как я рада снова вас видеть, миссис Гастингс. Где все?

Улыбка погасла на лице экономки. Вытирая руки фартуком, она покраснела.

— В библиотеке, мисс. Но…

Не обращая внимания на обычное ворчание миссис Гастингс, Бетани бросилась к двери в библиотеку, где, похоже, разыгрывалась бурная сцена. Бетани помедлила, держась за полированную медную ручку. Громкий голос отца дрожал от гнева.

— …Подобное поведение не найдет сочувствия в моем доме! — возмущался Синклер Уинслоу. — Боже мой, Гарри, ты же англичанин! Слышишь меня? Я не позволю тебе вести эти предательские речи против нашего короля. Как ты мог связаться с этим сбродом из Лексингтон-Грина[1]? За это тебя мало пригвоздить к позорному столбу.

После приглушенных слов Гарри послышался звонкий удар пощечины. У Бетани замерло сердце, она крепко зажмурила глаза.

— На этот раз ты слишком далеко зашел, мой мальчик. Только посмотри на свою мать — она едва может поднять глаза от стыда: мало того, что ты связался с этой католичкой, так еще посмел привезти ее в родной дом и представить нашим гостям как равную. А теперь это… твое недовольство нашим королем, размахивание гнусными памфлетами Отиса[2]…

Бетани распахнула дверь и вошла в библиотеку, прижимая руки к груди и стараясь успокоить тяжело бьющееся сердце. На секунду ее взгляд задержался на портрете короля Георга III, висевшего над камином. Все сразу смолкли.

Ее мать Лилиан сидела в высоком кресле, сжимая в руке изящный платочек и осторожно прижимая его к напудренным щекам. Старший сын Вильям одной рукой успокаивающе похлопывал ее по плечу, а в другой держал бокал с ромом. Гарри и Синклер стояли друг против друга перед большим камином: отец — весь красный и злой, а сын — усмехающийся и непокорный. Щека Гарри ярко горела от полученной пощечины. Неожиданная тревога омрачила радость долгожданного приезда домой. Вильям, слегка подурневший и совсем не такой, каким его запомнила Бетани, казалось, первым пришел в себя. Он обошел кресло матери и, протянув руки, направился к Бетани. Она без улыбки приблизилась к брату, почувствовав от него запах рома. Затем девушка по очереди поцеловала родителей. Они сдержанно приветствовали дочь, еще не придя в себя после ссоры. Наконец она обернулась к брату-близнецу. С самого рождения их души были мистически связаны: они знали друг друга, как человек знает свое отражение в зеркале, — если Гарри испытывал боль, Бетани ощущала ее, как свою. Она заглянула в его глаза орехового цвета с золотистыми бликами, как и ее собственные, и прочитала в них тревогу, наполнившую ее сердце сочувствием.