— Сынок, сядь ты уже! — не выдержал, наконец, отец моих мельтешений от окна до двери и обратно.
— Пап, вот скажи, кому нужны эти дурацкие старые традиции? — решился я. — Мы что, не в двадцать первом веке живем? Может, ты как-то повлияешь на свою жену? Должны же быть у тебя какие-то приемчики и рычаги, блин, за столько-то лет?
Ладно, признаю, что говорил как настоящий эгоистичный засранец, но неделя ночевок под разными крышами, учитывая, что у нас только все началось, и как мы к этому шли, это по-настоящему бесчеловечно! И дело совсем не в воздержании как таковом, хотя в моем коварном замысле удержания Василисы любой ценой классный секс был одним из не самых последних пунктов. От мысли о семи ночах пустых и холодных без тепла моей занозы меня реально начинал озноб пробирать.
— Сеня, вопрос о возможности и методах влияния на жену подниму попозже, когда ты хоть немного опытом семейной жизни обрастешь, и весьма надеюсь, ничего не напортачишь, потому как это будет для всех катастрофой, — строго посмотрел отец, снова поднимая в душе бурю мутных сомнений, которые вроде придушил по дороге сюда.
— Еще бы точно знать, как это не напортачить, — бормочу себе под нос. — Прямо хоть начинай дурацкие статейки в сети читать, типа «Как стать идеальным мужем. Советы и рецепты».
— Можешь и так, конечно, — улыбается отец. — Хотя мне странно, что ты так сильно переживаешь.
— Почему это?
— Потому что ты ведь знаешь Василису как никто. Что она любит или нет. Что ее обижает, а что радует. Ты ведь жил с ней рядом столько лет и знаешь каждую мелочь.
— Во-первых, целых пять лет она жила черте где, и за это время все могло сто раз поменяться. А во-вторых, ты говоришь о мелочах каких-то, о быте. А мне надо знать, что в голове у нее. Может, я и знал ее как облупленную внешне, чем занята каждую минуту, где находится, но никогда не мог понять, что внутри.
— А сейчас понял?
— Мне кажется, что да. — По крайней мере, отчаянно хочется в это верить.
— Ну, вот и не упусти это, сынок. Думаю, общих рецептов счастья не существует, — отец, прищурив один глаз, сосредоточенно лил кипяток в заварник. — Мой — чаще слушать свою женщину, чем болтать самому. Причем сердцем слушать, а не ушами. Она сказала, может, пожелала чего-то и забыла. А ты запомнил и без лишней болтовни в жизнь воплотил. И это, конечно, как ты говоришь, бытовуха, но она основа, фундамент для остального, Сень. Когда страсть, так что врозь нельзя, это, разумеется, важно. Но без заботы ежедневной и мелочей в какой-то момент окажется, что и вместе невыносимо. А еще у меня правило — не говорить слов и не совершать поступков, которые бы ранили, будучи сказаны или сделаны в отношении тебя. Примерь сначала на себя, а потом говори или делай. Потому что боль — штука универсальная и имеет свойство бумеранга. Швырнул ее в близкого, ощущая себя неуязвимым, а спустя время она в тебя же и прилетит, и часто с изрядной добавкой.
— Это я уже понял, — буркнул я, на этот раз, и правда, понимая.
— Понять-то понял, но вот характер свой еще не обуздал.
— И это верно. Так что, возможно, еще не раз приду к тебе за советом.
— А я никогда не откажу, сынок.
— Спасибо, пап. Вот только все это не меняет того факта, что твоя жена, оказывается, изверг глубоко в душе.
— Не изверг, сынок. Просто мать.
Расставаясь с Василисой, мы, наверное, бесконечно стояли, обнимаясь на крыльце. Один самый последний поцелуй заканчивался только для того, чтобы начался следующий самый-самый последний. Так, словно мы пытались наверстать все те практически невинные свидания, которых у нас так и не было. Сожалел ли я об этом? Не передать как. Знаю, что делать это неправильно и бессмысленно, но все равно испытывал печаль при мысли, сколько же всего между нами было упущено. Сколько важных моментов было бездумно растрачено на других, неправильных людей. И это несправедливо и глупо было не только по отношению к Василисе, но к тем другим. Только сейчас, обнимая свою женщину, не в силах разжать руки и отпустить хоть ненадолго, я медленно, но неотвратимо осознавал, что касаться кого-то, оставаясь в душе безучастным, это ошибка. Если, сжимая чужое тепло в своих руках, ты не желаешь сохранить все именно так навечно, то неправильно греться этим теплом. Оно не тебе предназначено, и ты его не сохранишь, а только бездумно разбазаришь. А теперь посмотрите, какой я стал весь из себя правильный и умный. Дайте мне медаль!
Ночь номер три. Если бы я не любил Марину всей душой, то клянусь уже начал бы строить планы коварнейшей мести за мои мучения! Видеть Василису днем лишь урывками из-за постоянной подготовительной суеты, а вечером расставаться, нацеловавшись до звона не только в голове, но и во всем теле, и каждой клеткой желая большего, это невыносимо. Просыпаясь, я в бешенстве колотил подушку, с которой уже безнадежно улетучился запах моей занозы. На любую плоскую шутку камикадзе Молотова о том, что я не выгляжу счастливым от перспективы предстоящего окольцовывания, вообще скоро стану бросаться взбешенным тигром. Немного утешало хотя бы то, что по драконовским правилам Марины нам, как подросткам, разрешалось днем ходить в кино и на прогулки. Правда, хоть убейся, я бы не вспомнил название фильма, на который водил Василису, зато теперь считаю, что эти диваны для поцелуев в глубине зала — потрясающая штука. Дай Бог тому, кто их придумал, сто лет здоровья и насыщенной личной жизни. Да и прогулки почти сразу превращались в лихорадочные объятья, становясь истязанием, когда и не касаться невыносимо, но и каждая ласка полосует по обнаженным нервам. Хотел ли я умыкнуть Василису к себе или в любой укромный уголок и хоть немного утолить наш взаимный дикий голод? Да столько раз, что и подсчету не поддается. Отказалась бы она? Вот уж нет. И это не только потому, что я такой замечательный и отказать мне невозможно. Просто я видел зеркальное отражение собственной потребности в ее зеленых глазищах, во влажных, зацелованных, дрожащих губах, в нервных требовательных движениях цепляющихся за меня рук, в рваном дыхании. Но, похоже, выдержать эту распроклятую неделю стало целью для обоих, и поэтому раз за разом я останавливал себя, а Васька не настаивала. Хотя, иногда думая, что с нами будет, когда дорвемся, я буквально содрогался. Мы же растерзаем друг друга, честное слово!
Естественно, без долгих телефонных разговоров перед сном нам тоже было никак не обойтись. Едва добравшись до кровати, я срывал с себя все тряпки, как будто это открывало меня для прямого контакта через гребаный космос с моей занозой, и растягивался обнаженным на постели, торопливо набирая Ваську. И она отвечала сразу, как будто не сводила глаз с экрана в ожидании моего звонка. Идеально!
— Я соскучился. — Кринников, ты как девчонка, ей Богу, да только плевать!
— Сенечка, ты уехал всего тридцать две минуты назад, — тихо рассмеялась Василиса, и этот звук прокатился приветственной лаской по моей коже, оседающей горячей тяжестью в паху. В этой женщине меня возбуждает абсолютно все. Как смеется, как ест, как ходит, хмурится, смотрит вдаль, просто дышит! Я абсолютно безнадежно в нее влюблен.
— Тридцать две минуты?! Да ладно? Мне показалось, прошло не меньше суток! — улыбнулся в ответ. Откуда только бралось это дурацкое желание нежничать, почти сюсюкать? Да кого другого застремал бы за такое!
— Я тоже очень скучаю по тебе… по нам вместе, — Василиса протяжно вздохнула, сжав этим «вместе» мое сердце как в жестком кулаке, и я услышал шуршание ткани, будящее целый неостановимый ряд картинок ее обнаженной, потной и выгибающейся так, как умеет только она, заявляя о своей жажде оргазма. Той самой жажде, которую я мечтал удовлетворять изо дня в день до последнего дыхания. Можно ли меня судить за то, что от этих мыслей в считанные секунды моя ладонь тут же оказалась на стремительно твердеющем члене, и думал я при этом совсем не об остроумных ответах и вообще поддержании светской беседы.
— Ты одна? — прохрипел я, даже не пытаясь скрыть откровенную похоть в моем голосе.
— Ну да, — обожгла резким выдохом мой слух Василиса. Уверен, что и она знала, чувствовала, как действует на меня. — То, чем я занимаюсь прямо сейчас, делают обычно без свидетелей, — перешла она на сдавленный шепот.
Воздух застрял в легких, и у меня мгновенно встал окончательно.
— И что же это за секретное занятие? — горло как чужое.