Пожалуй, этот скромный солдат и его судьба ничуть не тревожили моих бесшабашных подопечных, беззлобно скалившихся на меня. Впрочем, в те времена герой Киплинга и меня самого не слишком волновал. Но вот теперь, когда я снова очутился в Лондоне, «Мандалай» не дает мне покоя. Строчки из стихотворения вертятся в голове, и я снова и снова вспоминаю о своем брошенном доме и навсегда потерянной жене.
Звон храмовых колоколов покой мой нарушает,
И пагода у моря стоит назло волнам.
Она беззвучно мне слегка напоминает
О том, что быть я должен всегда с ней рядом сам.
Мне нравится приходить в китайский квартал пораньше, еще до того, как сюда нагрянут толпы медлительных любопытных туристов со своими фотоаппаратами и видеокамерами. Мне уже осточертели и их пустые взгляды, и обязательные рюкзаки на спинах, больше напоминающие уродливые верблюжьи горбы. Я люблю приезжать сюда, когда из машин только начинают выгружать заказанные товары, пожилые дамы устраиваются у окошек и перед домами, словно занимают места в партере, и повсюду видны небольшие группки мужчин, что-то бойко обсуждающих между собой на кантонском диалекте. Очень скоро они разойдутся по своим делам: многие из них исчезнут в ресторанах, а кое-кто отправится искать счастья в игорных домах.
Вот эти часы я, пожалуй, люблю больше всего. Китайцы готовятся встретить новый день. И это больше всего напоминает мне о Гонконге.
Кстати, я всегда обедаю (иногда — достаточно рано) именно в китайском квартале. Как правило, я выбираю рыбный суп с клецками в стареньком ресторане «Новый Свет», каких осталось мало даже в этом районе. Тут до сих пор девушки толкают перед собой тележки с горячими булочками, жареной свининой и печеными баклажанами. Тележки передвигают по кругу большого красно-золотого зала, и каждый клиент может выбрать кушанья прямо с них, а не мучиться со сложными меню и непонятными замысловатыми названиями блюд.
А когда приходится обедать довольно поздно, тогда я предпочитаю проглотить, скажем, миску вермишелевого супа в каком-нибудь маленьком ресторанчике на Джерард-стрит, где никто не будет спорить с вами и не удивится, если вы закажете столик в четыре часа пополудни.
Впрочем, в китайском квартале можно есть сколько угодно и когда угодно. Пожалуй, это мне больше всего нравится в традициях кантонцев. Они не вмешиваются в твою жизнь и не навязывают свои правила. Им до этого нет никакого дела. И подобное равнодушие играет в их быту весьма немаловажную роль.
С тех пор как побывал в Гонконге, я стал большим ценителем послеполуденного чаепития. Это нечто вроде ритуала, когда в начинающий слабеть от нехватки энергии организм вы методично добавляете порции сахара и кофеина. Кстати, Роуз тоже очень нравилось это занятие. Она считала, что послеполуденное чаепитие является самым безобидным и достойным принятием пищи хотя бы потому, что происходит, как правило, в рабочее время.
Роуз часто говорила нечто подобное, и от ее высказываний становилось легче на душе. У меня создавалось впечатление, что она разделяет все мои чувства. Мне-то казалось, что я просто стремился насытить свою бездонную утробу сдобными лепешками с вареньем средь бела дня. Но Роуз объяснила, что на самом-то деле я пытался хоть ненадолго смотаться из ненавистной школы «Двойной успех».
Возле Бонд-стрит имеется один шикарный отель, где можно по-человечески попить чая. Сюда приходят туристы, которым необходимо вкусить традиции «доброй старой Англии» и обязательно попробовать настоящий «Эрл Грей» из маленького чайничка. Меня это, конечно же, не касается.
В зале слышны разговоры на десяти языках, если не больше. И вот в ресторане появляюсь я с неизменным номером «Ивнинг стандард» под мышкой. Официант неприветливо на меня смотрит. Ему почему-то кажется, будто я забрел сюда по ошибке.
— Чаю, сэр? Столик на сколько лиц?
— На одно.
Он приносит мне чайник горячего чая и высокую пирожницу, которая сейчас больше напоминает внушительный свадебный торт. Ее «этажи» загружены толстыми сдобными лепешками, розетками с кремами и ярко-красным джемом и, конечно, самыми разнообразными крошечными сэндвичами.
Официант меняет свое отношение ко мне на более дружелюбное. Туристы не слишком шумят, а лепешки еще почти горячие. С хлеба на сэндвичах с лососем и огурчиками аккуратно срезаны корочки. А чай заварен из настоящих листьев, а не из каких-то сомнительных пакетиков. Одним словом, все здесь подают так, как положено.
Вот только продукты почему-то имеют совсем другой вкус.
Я возвращаюсь к подземке через шумную и суетливую Оксфорд-стрит. Здесь отовсюду звучит музыка. Она сотрясает все мои внутренности, даже пломбы в зубах. Она льется из модных бутиков, из небольших магазинов, где торгуют дисками, и, конечно, из многочисленных кафетериев. Когда-то незатейливый блеск и показная роскошь этой улицы символизировали собой весь Лондон. Теперь же мне кажется, что я сам стал чужим в море новой и чуждой мне музыки, надоевшей, вечно возрождающейся моды и толпы прыщавых юнцов. Это лишний раз напоминает мне о том, как я постарел. Нет, Оксфорд-стрит осталась прежней, просто изменился я сам. Мне хочется побыстрее выбраться отсюда, но уже начался час пик, поэтому мое продвижение вперед значительно замедлилось. Возле станции подземки я замечаю двух молодых иностранцев. Они прислонились к стене, словно уставшие от жизни проститутки. Это какие-то еще не прижившиеся здесь иностранцы. Они уныло смотрят по сторонам, хотя одеты по последней моде. Девушка-азиатка с осветленными волосами и симпатичный юноша, прибывший сюда из какого-то солнечного средиземноморского городка, с тоненькими усиками и аккуратно подстриженными висками. В руках они держат по пачке листовок, которые пытаются всучить прохожим. Между собой молодые люди разговаривают на отвратительном английском. На их лицах написано полное равнодушие. Кажется, им абсолютно наплевать, раздадут они свои листовки или просто выкинут в ближайшую урну, доверху забитую мусором.
Я протягиваю руку и беру листовку.
Научитесь хорошо говорить по-английски.
@ Международная школа
иностранных языков Черчилля.
Первая и лучшая.
Занятия начинаются каждый понедельник.
Очень низкие цены.
Мы расположены возле мегацентра «Виргиния».
Оказываем помощь в получении визы
и разрешения на работу, обеспечиваем жильем.
Гарантируем вам совершенство!
По краям листовки идет рамочка, расцвеченная под британский национальный флаг, а внутри нее — вторая, сложенная из флагов разных стран. Я узнаю итальянский, японский, китайский и бразильский, хотя там их очень много.
Рядом со словами «Международная школа иностранных языков Черчилля» чернеет силуэт какого-то толстяка, больше напоминающего Альфреда Хичкока, хотя должен символизировать именно Уинстона Черчилля. Он застыл в вызывающей позе, подняв вверх два пальца — указательный и средний. Мне кажется, что он искренне посылает меня куда подальше, но, возможно, толстяк просто уверен в неизбежности своей победы. Во рту у него торчит некое подобие уродливой сардельки, призванной обозначать неизменную сигару премьер-министра.
Фигуру мужчины явно рисовал какой-то бедолага-художник, разбирающийся в искусстве не больше курицы и обладающий примерно таким же талантом. Сам я, например, не слишком ценю налет «духа времени», который в рекламе призван подчеркивать современный символ @. К тому же меня неприятно удивил и тот факт, что неизвестные зазывалы решили использовать в качестве приманки образ Уинстона Черчилля. Какая дешевая уловка! Такое средоточие неприкрытого цинизма на одной маленькой бумажке еще раз напомнило о том, как тоскливо и одиноко мне здесь, на этих улицах.
Однако я вдруг ловлю себя на мысли, что не могу выбросить листовку. Наверное, меня привлекло разнообразие цветных флажков, или щедрые обещания помочь всем желающим, или просто один-единственный восклицательный знак, стоящий после гарантии совершенства. Все это, вместе взятое, немного приподняло мое настроение.
Не знаю, что произошло, но я тут же ощутил, как где-то в глубине души вспыхнула искорка надежды.
В Гонконге мы практически всегда находились вблизи моря.