Олег Евсеев - Осеннее наваждение

— Я не уверен, что должен отпускать тебя, — холодно промолвил я, и в самом деле не зная, что с ним делать теперь. Сдать его в полицию означало предать огласке всю историю с Полиной, чего я никак не мог допустить. Кроме того, обстоятельства дела были столь невероятны, что меня вполне могли объявить сумасшедшим и насильно поместить в дом для умалишенных. Не говоря уж о том, что этот прохвост, воспользовавшись своим даром, попросту мог бы ускользнуть от правосудия! Убив его, я наверняка оказался бы перед судом, и весьма сомневаюсь, что сумел бы хоть как-то объяснить причину своего поступка. Мерзавец и здесь все предусмотрел!

— Слушайте меня, господин… Демус! — вздохнул я. — Сейчас я отпущу вас, и вы немедленно, слышите меня, немедленно покидаете Петербург и Россию! Дальше. Ежели я хоть когда-нибудь услышу ваше имя вместе с именем княжны Кашиной или моим — я разыщу и убью вас! Ежели я услышу, что вы снова появились в России — я разыщу и убью вас! Вы знаете — сейчас я, наверное, единственный человек, знающий ваши истинные способности и наклонности, а потому единственный человек, которого вы должны опасаться. Молите бога или, скорее, дьявола, которому, верно, поклоняетесь, чтобы наши дороги никогда более не пересекались. Вы хорошенько меня поняли?

Он кивнул. Более Демус никому был не опасен… во всяком случае, в Петербурге. Я поднялся и, плюнув ему в лицо, повернулся спиною, собравшись покинуть комнату. Это было моею ошибкой, ибо я не учел мстительного характера «спутника ветра». Как только я стал открывать замок на двери, страшная боль пронзила мою спину, и только лицо Полины оставалось в мозгу еще какое-то время, после исчезло и оно, погрузив меня в кромешную тьму.

Писано B.B. Беклемишевым

На сем месте, собственно, и обрываются записки Павла Никитича. Подозреваю, что у него уж не стало ни сил, ни желания закончить их, а посему позвольте вашему скромному слуге сделать это за автора, ибо дальнейшая судьба как его самого, так и остальных героев повествования мне хорошо известна.

Найденный в уборной цирка Турниера раненый подпоручик был помещен в госпиталь, немедля прооперирован и оставался там еще с пару месяцев, обеспеченный должным уходом и ни в чем не нуждающийся. Ранение, к несчастью, было серьезным — нож злоумышленника пронзил жизненно важные органы и изрядно навредил богатырскому здоровью Толмачева, так что даже тогдашнее светило доктор Арендт, осмотрев его, только покачал головою и выразил сомнение в возможности дальнейшей службы подпоручика.

Следствие, начатое по делу о покушении на убийство Толмачева, ничего не дало, так как сам потерпевший на все вопросы либо угрюмо отмалчивался, либо отвечал сущую несуразицу. Удалось только выяснить, что подпоручик зашел в уборную гипнотизера Мариуса, дабы выразить восхищение его дарованиями, с дальнейшим — было неясно. Служащие цирка ничего дельного сказать не могли. Павел Никитич показывал, что, поговорив с магом, ушел, а более не помнит ничего. Положение усугублялось тем, что сам Мариус таинственным образом исчез из столицы, и даже указания задержать его, буде оный пересекать границу, никаких результатов не дали.

Известие о ранении Толмачева искренне тронуло все семейство Кашиных, особенно Полину (только теперь я понимаю почему!). Она выразила желание немедля посетить подпоручика, что мы с нею и сделали, как только на то было получено разрешение.

Павел Никитич лежал исхудавший, обросший светлою щетиной, и по всему было видно, что малейшее движение причиняет ему ужасные страдания. Увидев Полину, он расцвел, с удовольствием пожал руку мне, и мы преувеличенно-бодрыми голосами, как это всегда бывает у постели больных, завели совершенно никчемный, пустой разговор об ужасной погоде с ее ветрами и дождями, о зиме, все никак не начинающейся, о моем повышении в чине и об иных глупостях. Завидя, впрочем, что Толмачев несколько тяготится моим присутствием, я простился и оставил Полину наедине с подпоручиком. О чем они говорили — затрудняюсь сказать и поныне, я никогда не допытывался у Полины о сем, но, когда она вышла наружу, лицо ее выражало одновременно и счастье, и боль: так, вероятно, выглядит пораженный гангреною человек, у которого вместе с отмершим местом отняли и руку — руки нет, зато снова жив!

Тем временем вернулся в Петербург государь. Уж не знаю, как ему преподнесли все события, происшедшие за столь короткий отрезок времени с Толмачевым, но резолюция, августейшей рукою начертанная на докладе, была такова: «Такие герои в гвардии не надобны! Сего подпоручика по излечении отправить в отставку».

Уже под Рождество Павел Никитич зашел попрощаться к Каш иным. Он сильно осунулся, движения его были какими-то неуверенными — видать, ранение не прошло бесследно. Матвей Ильич и все семейство радушно приняли отставного подпоручика, было немало пито и съедено, и только Полина, сидя напротив Толмачева, все плакала и плакала, будучи не в силах остановиться. Ее отправили из-за стола, она ушла к себе, и продолжала плакать еще несколько дней, никого не пуская к себе, кроме старой нянюшки, и сама никуда не выходя. Не на шутку встревоженный Матвей Ильич, наконец-то допущенный к ней, вышел растерянный и немного размякший, до утра пил какие-то наливки, а наутро послал за мною, торжественно объявив всем о нашей помолвке. Я, не в силах более противиться желанию дядюшки, да и сам уж смирившийся со своей ролью вечного жениха собственной кузины, видя к тому же ее искреннюю боль, ответил согласием. То же сказала и Полина, необычайно тихая и спокойная, внезапно обретшая сходство с античным мраморным изваянием. После Великого Поста мы обвенчались. Было послано приглашение и Павлу Никитичу, но от него пришло только лапидарное поздравление и заверения в искренней дружбе навсегда.

А через год супруга моя Полина Матвеевна Беклемишева произвела на свет божий необычайно маленького человечка — существо, которому суждено было продолжить оба рода — и Беклемишевых, и Кашиных. Не могу вам описать, какие чувства захватили меня — куда девался прежний мой цинизм, вечная насмешливость и желание подвергать всех и вся издевкам и остракизму. Не перенося раньше даже детского крика и брезгливо морщась от одного вида мокрых пеленок, я как пардус кидался в детскую на любой звук, зачастую несправедливо упрекая Полину и няньку, что малыш простудится, что он голоден, что игрушки недостаточно хороши и еще бог знает в чем. Назвать нашего златокудрого ангелочка решено было Павлом. Уверен, не стоит объяснять, кто настаивал именно на этом имени. Поначалу я даже возражал, по правде сказать, немного ревнуя к уже несколько позабытому мною бывшему приятелю, не подававшему, кстати говоря, о себе никаких известий, но супруга с самой неожиданной для нее решительностью сумела доказать мне, что у нашей семьи не было и нет друга более преданного и верного, чем отставной подпоручик Толмачев. «Я не могу рассказать вам всего, — с необычайной серьезностью произнесла Полина, — но могу вас уверить, что счастьем своим и даже жизнью я обязана именно ему!» Я не мог устоять, и маленький Беклемишев получил имя в честь человека, которому суждено было еще неоднократно подтвердить свою дружбу.

Весточка о рождении Павла по просьбе Полины была отправлена и Толмачеву — ответ пришел спустя несколько недель. «Друг мой! — писал Павел Никитич. — Не могу выразить тебе всех чувств, кои испытываю по получении письма твоего о прибавлении вашего семейства. Прими мои самые горячие поздравления и знай — каково бы счастливо тебе ни было сейчас, я испытываю радость стократно большую, ибо только и утешался в последнее время мыслью о том, что с тех пор ангел наш счастлив с тобою. Теперь же, уверен, союз ваш ничто и никто уже не в силах разорвать, а маленький Павлуша, подобно херувиму, укрепит его еще более. Не поверишь — искренне прослезился, узнав, в честь кого назвали вы новорожденного. Спасибо! Прошу тебя, как сможешь, выбирайся с сыном и с Полиною ко мне в Калаши — и матушка, и я будем искренне рады принять вас».

Через полгода — в июле мы и вправду приехал к нему на Рязанщину вместе со старою нянькой Домной Васильевной, супругой и Павлом-маленьким. Мы славно провели тогда месяц, частенько засиживаясь до рассвета за наливочками и настоечками его матушки Натальи Лукиничны — доброй милой старушки, беседуя обо всем на свете, старательно обходя только одну тему — о недавнем прошлом, словно испытывая какую-то неловкость. Никогда не забуду я теплых приветливых этих вечеров с так неожиданно обретенным другом, когда трепещет на веранде свеча и только редкий лай собаки из дальней деревеньки да плеск рыбы в реке прерывает тишину сгустившихся сумерек!