Фред Стюарт - Остров Эллис

За ценные предложения я благодарю моего редактора Пэт Голбитц. За проявленный энтузиазм я хочу поблагодарить моего агента Овена Лестера. А за знакомство с островом Эллис я хочу выразить благодарность Джонатану Руссо.

И спасибо Габе Катцка и Пэт Джонстон.

За постоянную поддержку и неугасимый энтузиазм, за замечательные идеи и вклад в проект я не только благодарю мою жену Джоан, но и с любовью посвящаю ей эту книгу.

Ф. М. С.

Для миллионов бедных европейцев Америка была мечтой, а путь к этой мечте лежал через Эллис Айленд — остров Эллис.

Он все еще там: клочок земли в двадцать семь акров со скалистыми берегами в верхней части Нью-Йоркского залива, совсем недалеко от Статуи Свободы, юго-западнее Манхэттена. Сначала он назывался Джиббот[1] Айленд, когда на нем в 1769 году повесили какого-то пирата, а позднее стал носить имя его тогдашнего владельца Сэмюэля Эллиса.

В начале 1800 года вновь образованное национальное объединение превратило его в форт; федеральное правительство приняло его, и почти на всем протяжении девятнадцатого века он был известен, как форт Гибсон.

После Гражданской войны он стал складом боеприпасов и амуниции. Однако, в 1892 году бесконечный поток иммигрантов в Америку вынудил превратить его в иммиграционный пункт. Существовавшие там постройки из дерева сгорели в 1897 году, а в 1900 году был открыт новый комплекс, выстроенный из кирпича. И именно через его главное здание, именовавшееся достаточно просто — Приемным пунктом, — прошли дедушки и бабушки почти трети теперешних американцев во время пика иммиграции до Первой мировой войны.

Пропуская до пяти тысяч иммигрантов в день, государственные служащие — врач и инспектор — проявляли к будущим американцам достаточную долю сочувствия и понимания. Тем не менее, перспектива прохождения через иммиграционный центр и вероятность получить отказ вселяла в их сердца такой ужас, что очень многие думали о нем, как об Острове Слез.

Сегодня он забыт и заброшен. Он был закрыт правительством в 1954 году и предназначен на продажу. В течение десяти лет остров никем не охранялся. За это время прибывшие туда с материка вандалы утащили хранившееся оружие, содрали с крыш медные листы, а также все, что было прибито и приколочено намертво. Без крыш осыпалась штукатурка, а часть зданий разрушилась до основания. Но и сегодня вы еще сможете пройтись по главному залу и множеству примыкающих к нему комнат. Здесь, посреди обломков, стоит настроенное старое пианино и не менее старая зингеровская швейная машинка, которой когда-то, возможно, пользовалась какая-нибудь крестьянка, чтобы привести в порядок рубашку сына, пока они ожидали своей очереди в Приемном Пункте. В другом углу валяется старый вентилятор, приносивший прохладу в один из жарких летних дней начала двадцатых годов.

Сейчас все здесь замерло, не считая гуляющего по волнам морского ветра и изредка доносящегося сюда гудка парохода. Если подойти к острову со стороны Манхэттена, то сквозь туман можно увидеть печально проступающие над заливом, подобно старым домам, над которыми сжалилось время, неясные очертания Приемного Пункта, построенного из красного кирпича и камня. Но если вы дадите волю воображению и прислушаетесь, то в ваших ушах зазвучат голоса на греческом, идише, итальянском, русском. Вы услышите плач детей, шепот баюкающих их матерей, нервно переговаривающихся между собой двух итальянских крестьян, увидите инспектора иммиграционной службы, пытающегося через переводчика объясниться с перепуганным турком. Вы услышите голоса миллионов людей, пожелавших радикально изменить свою жизнь и достигших берегов Америки.

Большинство из них сейчас уже превратилось в пепел, но это пепел гордых людей.

Эллис Айленд — это ворота в Америку.

Тридцать лошадей галопом неслись из лесу, направляясь через заснеженное поле к небольшому местечку Городня. Было без нескольких минут десять часов утра седьмого апреля 1907 года. Голые украинские поля находились еще во власти зимы, и дыхание лошадей и скакавших на них всадников смешивалось в холодном воздухе.

Солдаты из базировавшегося неподалеку от Киева полка были одеты в красные, доходившие до самых сапог, шинели и большие черные папахи, грудь крест-накрест была перетянута ремнями. Все они были вооружены саблями и ружьями Спрингфилд образца 1903 года, выданными полку двумя годами раньше Военным министерством, которое заинтересовалось известиями об эффективности созданного в Америке оружия. Каждое ружье имело еще и смертельно опасный, русский четырехгранный штык.

Всадники галопом молча приближались к Городне. Они выглядели так же зловеще, как и их репутация, а их репутации уже было достаточно, чтобы вселить ужас в сердца большей части жителей Европы.

В местечке Городня проживало менее девяноста человек. Вдоль немощеной улицы выстроились в ряд хаты из неотесанных бревен. Местечко это входило в территорию, расположенную за так называемой «чертой оседлости», где разрешалось селиться евреям. Она охватывала часть Польши, Литвы и Украины. Ее границы были установлены Екатериной Великой еще в 1791 году. В Городне и жили только евреи, часть тех миллионов, говоривших на идише евреев-ашкенази, которые в течение многих веков стремились в восточную Европу, чтобы избежать убийственного антисемитизма немцев.

В то утро солдаты Особого отряда получили приказ уничтожить всех евреев в Городне, а само селение превратить в горящий факел.

Лидия Ружанская была первой из жителей Городни, кто их увидел. Двадцатичетырехлетняя Лидия имела двоих детей, а ее муж был лесорубом. Она возвращалась с полной сумкой лука из лавки Саула Панева вместе со своим четырехлетним сыном Львом, когда увидела солдат, скакавших через поле по направлению к селению.

— Спасайтесь! — закричала она и, схватив Льва за руку, бросилась к своей хате.

Солдаты стали издавать наводящие ужас крики. Тогда их услышали и другие. Саул Панев услышал их, сидя в своей лавке. Наташа Мэндель услышала крики, стирая белье. До Якова Рубинштейна они долетели, когда он аккомпанировал своему отцу Илье на маленьком органе в одной из комнат бревенчатой синагоги.

Илья Рубинштейн, огромного роста мужчина с большой черной бородой, кантор городненской синагоги, был вполне культурным человеком, в свое время побывавшим с оперой в Европе. А когда он вернулся в Городню, то сумел после долгих споров с рабби добиться и поместить в синагоге орган. Сейчас, как только он услышал крики, его красивый баритон смолк.

— Погром! — сказал он Якову.

В России в 1907 году это слово имело такое же зловещее значение, как и тридцатью годами позже в Германии слово «гестапо».

— Тора!

Илья побежал в заднюю часть комнаты, когда Яков поднялся и встал возле органа. Теперь звуки выстрелов были слышны рядом с синагогой. Вопли людей смешались с выкриками. Яков застыл от чувства неуверенности и страха. Он знал, что такое погромы, и жил, страшась их, большую часть своей жизни, как и большинство евреев в России. Но испытать на себе, что это такое… Яков вдруг ясно себе представил, что через несколько минут в свои двадцать лет он может быть уже мертв.

И тут обе деревянные двери синагоги распахнулись и в нее прямо на лошадях въехали два всадника. Яков увидел, как один из них нацелил свое ружье прямо в дальний угол комнаты. Он обернулся: отец нес из святилища два серебряных ящика со свитками торы.

— Нет! — крикнул Яков и бросился к отцу.

Раздался выстрел, и Яков увидел, как его отец медленно оседает на пол, выпуская из рук ящики с торой. Тем временем другой солдат бросил горящий факел на деревянную скамью.

Теперь первый солдат с кривой усмешкой пустил лошадь галопом прямо на Якова, нацелив ему в лицо ружье. Яков инстинктивно бросился обратно к органу. Ружье выстрелило в тот самый момент, когда он скрылся за органом. Перепуганный до смерти молодой еврей толкнул орган прямо на лошадь. Тяжелый инструмент затрещал. Яков увидел, как лошадь врезалась в орган и упала, увлекая за собой на пол ничего не понимающего солдата.