Иосиф Гольман
Отпусти кого любишь
Небольшое помещение – приемный покой райбольницы – было насквозь пропитано запахом дезинфекции, казенного дома, боли и страха. Баба Мотя, вечно поддатая санитарка, ворча под нос, протирала мокрой тряпкой битый кафельный пол.
Только что сюда привезли двоих с поножовщины. Один вроде как ничего, а второму полоснули по артерии. Страх как крови налил – и в машине, и здесь. Вообще чудом довезли.
Баба Мотя с уважением посмотрела на Ивана Семеновича. Несмотря на его молодость, она даже в мыслях называла доктора только по имени-отчеству. Что-что, а мозги баба Мотя пока не пропила. Квартиру – да, а мозги – нет. И уж она-то за сорок лет в медицине всегда сумеет отличить настоящего хирурга от бесцветного обладателя диплома.
Баба Мотя, кряхтя, домыла пол – швабру не признавала. Последний раз выжала тряпку и с трудом разогнулась. Постояв минутку для восстановления равновесия, вымыла руки над плохо покрашенной жестяной раковиной.
Иван Семенович дописывал историю болезни. У них всегда так: артерию зашить быстрее, чем потом отписаться. Правда, и то и другое – важно. Там спасают больного, здесь – себя. Баба Мотя понимает в этой жизни гораздо больше, чем кому-то может показаться.
– Иван Семеныч, а с этим красавцем что делать будем? – наконец решилась санитарка прервать его занятие.
«Красавец» лежал на каталке уже больше часа, не обращая на себя никакого внимания. Его привезли в самый разгар суматохи. И отложили, поскольку помощь ему уже не требовалась. Даже лица не закрыли из-за суеты с ранеными.
Он и в самом деле был красив: высок, строен, хорошо одет. И возраст еще боевой, хоть и постарше доктора будет.
Вот разве что не дышит.
«Наверняка какой-нибудь дипломат или буржуй», – подумала про покойника баба Мотя. Буржуй – это так, для определенности. Баба Мотя не против буржуев. Ей нравится, когда кто-то живет красиво и богато. Несмотря на то что у нее самой так не получилось.
Иван Семенович оторвался от писанины. В зарубежных фильмах он видел, как врачи надиктовывают тексты прямо в компьютер. А здесь – приходится мозолить пальцы ручкой вместо скальпеля.
– А чего с ним делать, баб Моть, – рассудительно сказал он. – Бери Наташку – и в морг. Неопознанное лицо с переломом шейных позвонков. Завтра милиция им займется.
– Думаешь, убили его? – поинтересовалась санитарка.
– Не думаю, – ответил доктор. – Больше похоже на травму. – И вновь углубился в историю болезни.
Баба Мотя вздохнула, еще раз пошарила по карманам покойника. Ни бумажника, ни визиток – ничего. Бедные родственники, даже знать не будут. У нас ведь долго не церемонятся. Раз – и оприходуют в братскую могилку. Потом ищи-свищи.
– Наташка! – неожиданным басом проорала она.
Иван Семенович вздрогнул:
– Баба Моть, я ж просил при мне так не кричать.
– Извини, – смутилась санитарка. – Устала искать эту шалаву.
Эта шалава прибежала сама. Веселая, молодая, с озорными глазами и размазанной на губах помадой.
– Опять с больным дежурила? – без особой, впрочем, строгости поинтересовалась санитарка.
– Во-первых, ты мне не начальница, – тоже беззлобно, скорее даже весело, огрызнулась медсестра, – а во-вторых, раз Иван Семенович на меня внимания не обращает, значит, я свободна. Так, Иван Семенович?
Иван Семенович вдруг взял и покраснел. Ни шесть лет медвуза, ни три года в экстренной хирургии не избавили его от этой несовременной привычки. Наташка довольно расхохоталась. В отличие от санитарки она не испытывала к доктору особенного пиетета. Так, легкую симпатию, никак практически не закрепленную.
– Шалава ты, Наташка, – заступилась за доктора баба Мотя. – Бери перчатки, пошли мужичка свезем, – кивнула она на тело на каталке.
– Баба Моть, может, без меня, а? – сразу сникла девчонка. Живых больных она любила. Покойников – нет.
– Не выйдет без тебя. Некому, – отрезала санитарка.
Наташка вздохнула и поплелась за перчатками.
Через пять минут не слишком скорбная процессия двинулась в путь. Баба Мотя толкала каталку сзади. Так ничем и не накрытая, красивая голова покойного была прямо перед ее глазами.
Старухе стало не по себе.
– Ты уж это, не обижайся там, – пробормотала она. – Всех жалко, и тебя тоже. Да ничего не поделаешь.
– Бабка, ты совсем с ума спятила, что ли? – обернулась Наташка. – Уже с покойником разговариваешь!
– Иди, иди. Крути задом! – отбрехалась санитарка.
– Завидуешь? – засмеялась сестра. – Небось сама-то успела покрутить?
В морге уже никого не было. Санитарка большим ключом открыла двустворчатую железную дверь. Они вкатили каталку в помещение и из солнечного дня сразу попали в сумеречный полумрак. В еле горевшей лампочке даже нить была видна.
Все места на лежаках были заняты. День был урожайным. Здесь и бабушка-хроник из планового отделения, и утренний сбитый, и сердечник из кардиологии. Плюс вчерашние. Все, как положено, с номерами. Подбородки подвязаны.
– Куда ж тебя положить-то, прости, господи… – задумалась старуха.
В этот момент хрюкнула, заработав, холодильная машина. Вобрала в себя весь ток, и лампочка, и без того еле тлевшая, вовсе погасла.
– Баб Моть! – заверещала Наташка.
– Здесь я, не ори, шалава! – своеобразно успокоила опытная санитарка.
Лампочка, мигнув, снова вспыхнула.
– Придется на пол ложить, – наконец приняла решение старуха.
– Он смотрит!!! – теперь уже по-настоящему заорала Наташка.
– Кто смотрит? – не поняла баба Мотя и посмотрела на покойника.
А он смотрел на нее.
Ожившего покойника положили в блатную палату. Маленькая, всего на две койки, рядом с ординаторской, чтобы успеть прибежать по первому зову. На стенках над койками – работающие кнопки вызова, давно срезанные в палатах общих. Чтоб не беспокоили. Все равно младшего персонала не хватает. Ну и чего названивать?
Здесь лежали родственники врачей, местное начальство. В последнее время – так называемые коммерческие больные. Сейчас вторую койку занимал Леонид, журналист, нервный, но веселый. В общем-то, неплохой мужичок лет за сорок. Не родственник и не коммерческий. Скорее свой.
Его здесь знали и любили, он не раз писал о самоотверженной работе хирургов экстренного отделения. Язык у него был хороший. И под пером Леонида обычные больничные будни становились чем-то похожими на знаменитый американский сериал.
Лечился он от болей в животе. Точнее, не столько от болей, сколько от страхов. Болезнь третьего курса. Все болезни, о которых писал, находил у себя. А поскольку совсем здоровых людей не бывает, то, накручивая на реальные болячки еще и мнимые, раз или два в год ложился на пару недель подлечиться. Ему спокойнее, а персоналу веселее: Леонид знал не одну сотню анекдотов и умел найти подход к сердцам медсестер.
А на второй койке, соответственно, лежал едва не списанный мужчина. Снова без сознания, но состояние, по словам врачей, было стабильным. Травмированный по-прежнему был безымянным, несмотря на то что пошли вторые сутки после его поступления. Приходили оперы, щелкнули «Полароидом», но сказали, что пока его никто не ищет. На том и расстались.
Иван Семенович в который раз разглядывал рентгенограммы. Он их и в кабинете смотрел, на просмотровом столе. И с рентгенологом долго беседовал. Теперь вот – в палате, рядом с койкой пострадавшего.
Иван Семенович чувствовал себя неуютно. Это не он вчера осматривал больного и подписывал заключение о смерти. Но он дал команду везти живого человека в морг. И это накладывало на него некие обязательства, правда, самому ему пока неясные. Их просто как-то невидимо связало. Вот и ходит сюда по десять раз на дню. И наблюдает одну и ту же совершенно безрадостную картину.
Жизненные показатели в норме, состояние стабильное. Сознания нет. И неизвестно, будет ли. Зато известно, что ходить – да что там ходить – шевелиться даже! – этот больной не будет никогда.
Иван Семенович осуждающе глянул на еле видную полосочку, змеившуюся через шейный позвонок на одном из рентгеновских снимков. Именно эта сволочная полоска сделала еще молодого и сильного человека полнейшим инвалидом. А второй снимок – затылочной части черепа – заставил рентгенолога предположить, что дальнейшая жизнь этого человека, вполне возможно, будет чисто растительной. Впрочем, на этот счет у Ивана Семеновича было свое, более оптимистичное, мнение.