К спасенному от смерти Прохорову тогда возникла нежность. Дита вспомнила, каким изгоем был грязный и нищий Прохоров в школе. Собственно, они были два сапога пара, с той разницей, что Дита училась лучше всех, он – хуже. Но вот концы сошлись и чуть было, чуть… Но она же не убийца просто так, за здорово живешь, и вообще она ни на кого руку не подымала, сами сыпались…

А Прохоров ушел из восьмого класса, пошел работать. Когда-нибудь она привезет ему свитер чистой и мягкой шерсти и пригласит в гости в Москву. Нет, это перебор. Хватит свитера.

Она перепрыгнет через минувшее у тетки, если та жива. Не жива – снимет угол. У нее ведь есть деньги за материну квартиру. Залечь. Возродиться. Взлететь. Подкрасться. Она точно знала как. Собственно, она давно подозревала, что выбранная ею дорога филологии лежит рядом с настоящей, истинной дорогой, просто надо сделать шаг. Еще возясь с заметками Володи и работой Бесчастных, ей нравилось перевоплощаться в них самих, ей нравилось плести интригу слов и текстов, а иногда, оторвавшись, она думала, что ее жизнь – это роман, который может написать только она.

Место в поезде ей досталось нижнее. Плацкартный вагон был грязен, дурно пах. Людей было много, все с мешками-оклунками – пассажиры то ли войны, то ли безвременья, но нищеты точно. Она забилась в самый уголок, отгородила себе место на столике и положила блокнот. Очень подходящая обстановка для описания смерти. Откуда им, вспотевшим, злым и голодным, знать, что из их лиц, из их ужимок, из их слов она напишет романы о смерти – единственной победительницы жизни, а посему главной героини апокалиптического фарса. И Дита мысленно пишет, набрасывает, она торопится насытиться этим купе, этим запахом, этой энергией разрушения, которая идет от старого и малого, от мужчин и женщин. «У него лицо треснуто ровно от уха до уха. Хочется подойти и поднять верхнюю половинку, заглянуть в котел головы и сунуть палец в желе мозга». «Девчонка обрывает перья у игрушечного гусенка. Личико страстное, она упивается воображаемой болью, она насыщается ею». «Старуха норовит заглянуть в мои листки. Даже надела очки с проволочными дужками. Глаз косит, слезится. Она знает здесь все. Купе для нее – знакомая вселенная. Беженка, что ли? И только я тут чужая, и ей хочется меня трогать пальцами с кривыми ногтями, ей хочется съесть мои бумажки. Просто съесть, чтоб не было непонятного».

Она напишет роман «Время синицы». Надо писать предельно откровенно, птицы поют открытым горлом, а собаки лают широкой пастью. Они не стыдятся своего голоса. Все это надо бросить людям в лицо – нате! Хавайте, это наше общее дерьмо, мое и ваше! Мы подельники в жестокости мира. Я – Устинья Собакина – сделаю это. И пусть задохнутся жабы и прочая ползающая, не умеющая летать тварь. И она пишет еще раз: «Устинья Собакина». Потом ищет себе росчерк.

* * *

У Олежки Корзуна отец был милиционер и горький пьяница. Ретивый и в том, и в другом, он отравлял жизнь людям, животным, движущемуся транспорту, а главное – семье. Любимое занятие его было – размахивать пистолетом, целиться в жену и детей, а выстреливать в лампочку или в посудный шкаф и заваливаться мертвой тушей до очередного звонка будильника. Потом приходил другой день, в который его боялись свои и чужие, была водка с пивом до момента непомещения ее в организме, возвращение домой и очередная расстрелянная лампочка.

Олежка мечтал убить отца. И последнее время, когда сморенный бурной жизнью милиционер выводил открытым горлом хрюканье и свист, Олежка брал пистолет, уходил из дома и тихонько постреливал в неживую природу. Набивал руку.

В тот день он отошел от дома, как у него уже бывало, до самой железной дороги, по которой поезда ездили часто, в основном грузовые вагоны – мертвая природа, в которые он выпуливал по несколько раз. Под стук колес это было не слышно. А местечко у него было лепое, за большим валуном, над которым раскидал ветки кривой и старый корявый тополь. В ямочке – земляной колыбельке – Олежка и расстреливал поезд.

В этот день отец пришел почему-то раньше времени и был особенно горяч. Когда они с матерью положили его на кровать, Олежка решил, что сегодня он отца порешит обязательно, а сам подцепится к какому-нибудь товарняку – только его и видели.

В этом моменте странно начинают сближаться два побега: побег воровки, мечтающей о писательской славе, и побег мальчика-семиклассника, мечтой которого были велосипед и бандана. Взяв пистолет в руки, Олежка не мог сразу осуществить план – в доме крутились и мать, и сестры. Поэтому он привычно пошел в свою земляную колыбельку и стал ждать поезда. Пришел пассажирский. Как и все поезда, он слегка тормозил в этом месте, впереди была узловая станция, на которой поезда разбегались в разные стороны, каждый по своему делу. Этот поезд был первой «живой природой», в которую Олежка выпустил пулю. Надо же было потренироваться до отца.

* * *

Дита смотрела в окно. Оно было таким грязным, что в смотрении в него смысла особого не было. Вон показалось дерево, растущее как бы параллельно земле. «Надо запомнить его», – подумала она и упала головой на блокнот. Не долетела Синичка до Устиньи Собакиной. Русское пьянство – это вам не лужа поперек пути, через которую можно при желании и перепрыгнуть. Русское пьянство с его бесконечными отростками и корнями вверх – это судьба. Фатум. Рок. Пуля юного мстителя попала Дите ровнехонько в середину лба. Олежка видел перед собой отца и именно такую снайперскую смерть ему намечтал. Но ведь сказано: пуля-дура, целишься в мечту, а убиваешь жизнь. Олежка не мог понять, почему стал тормозиться поезд, последний вагон остановился совсем недалеко. В другой раз он обязательно пошел бы посмотреть, что случилось, но ему надо было уследить, когда отец останется один в комнате. Дом все еще был полон, отец храпел. Олежка понял, что не судьба и в этот день, и сунул пистолет обратно в кобуру.

Это где-то в других городах и весях зоркие следаки ищут преступников. Олежкиному отцу на следующий день показали труп молодой женщины, убитой точнехонько в лоб, которую по дури привезли в ближайшую поселковую амбулаторию.

– Снайпер, – сказал милиционер. – У нас так никто не умеет.

– А я тут при чем? – кричал хирург. – Зачем она у меня лежит на операционном столе? Она же труп.

С трупом был передан чемоданчик с белым костюмом и залитый кровью блокнот. И новый паспорт. Барышня была из Москвы и звалась Устиньей Собакиной.

– Снова в моду пошли старинные имена, – сказал один не совсем пропитый милиционер. – У меня прабабка была Устинья. А больше я и не слышал, чтоб так людей называли.

На поселковом кладбище и похоронили Устинью Собакину. Первый раз за много лет отец Олежки пришел домой трезвый.

– Вот и мы дожили до киллеров, – гордо сказал отец семье. – Жить надо осторожно. Не шастать где почем зря. Это к тебе относится в первую очередь, – крикнул он сыну.

* * *

Козья же подселенка, бабулька, была еще жива, но именно в тот день ей как-то неможилось в душе. Она хотела вспомнить какую-нибудь молитву, хотя ни одной сроду не знала.

Приподнятой головенкой она очень жалела в тот момент Бога. Это и была ее последняя мысль. Она представляла, как он, Всевышний, сотворив небо, землю и все про все, мается над созданием человека. Ищет материал. Из чего? Получается, что не из чего. Вот задача так задача: сделать из ничего, но по собственному подобию. Но есть подсказка, вспоминает слабый ум. «Из праха вышел – в прах вернешься», – думает старушка. Это она понять может, значит, из земли и воды лепил Бог человека. Вот тут и рождается в ней жалость: какая же изнурительная работа – вылепить пальчики и ноготки из такого месива! Намаялся старик, намаялся. И сказал: больше так не надо, пусть человек делается из человека, пусть ноготочки самообразуются сами по себе. У старухи это было. Она не лепила свою дочь из влажной земли. Она из нее вышла, и за ноготочки, крохотульные, розовенькие, за пальчики небывалой красоты она забыла свои страдания, свою кровищу пополам с дерьмом, потому как рожала в хлеву. Приехала в деревню специально, понесла ведра с водой поить скотину и свалилась вместе с ними. Голосу хватило крикнуть, успели вытащить девчонку из материнского говна и крови, а потом дали полюбоваться матери неземной красоты ноготочками.

Вот это и была мысль старухи – трудное дело Бога по вылеплению человека из ничего – это ж не вообразить, не осознать – намучался бедный… И рождение дитяти человеческого, никаких хлопот до того, а ноготочки – само счастье. Старуха закончила думать свою мысль, посмотрела на козу. Тот же случай. Сидит в козе козленочек, а вот-вот выпрыгнет и сразу станет на ножки. После детей козлята по красоте на втором месте. Она хотела погладить козу, но рука не доставала, а так хотелось, так хотелось… И она тянула, тянула руку, а та будто уходила куда-то вдаль, за хлев, за деревню, и по ней, как по мосту… через реку уходила из старухи жизнь, легко уходила, не упиралась, не цеплялась за бытие – тоже мне радость! Ноготочки выросли и бросили ее на дороге, а она так обрадовалась – на машине едет. В легковой ни разу не приходилось, только на грузовике, а бывало и в самосвале, а в красной легковушке красиво – ветер в окошечко, а потом на круче раздался грохот, и она скатилась вниз. Так и было. Она вспомнила. А потом ползла, ползла, ползла, ползла, пока не нашла этот козий домик.