— Какое красивое имя, — проворковала она, учащенно дыша. — Ваша мать была женщиной со вкусом, шевалье… Но вам не душно? Эта форма, в ней же жарко! Снимите же мундир, вам будет лучше.
Каким бы странным ни был приказ, тем не менее он был отдан, а за ним чувствовался совершенно другой. Исполняя этот, Жиль подумал, что сейчас надо будет, для поддержания чести его имени, его страны, совершить не совсем обычный подвиг, а именно: заняться любовью с женщиной, которую он не желал. Но тело этой женщины было, в конце концов, достаточно приятным, чтобы это желание пришло, ведь для любовных игр его не нужно было понукать.
Прежде чем Мария-Луиза успела еще что-либо сказать, он поднял ее, понес к постели, небрежно бросил на нее принцессу, разодрал надвое ночную рубашку, не обращая ни малейшего внимания на украшавшие ее драгоценные миланские кружева, а затем прильнул к принцессе, обнял и принялся ласкать рукой ее обнаженное тело, дрожавшее от желания. Она обвилась вокруг него, как вьюн, прильнула губами к его губам с такой страстью, что зубы их столкнулись.
У него возникло впечатление, что какой-то спрут высасывает из него все его дыхание, но губы принцессы были очень умелыми, и очень скоро его собственное тело возгорелось желанием. Он хотел отстраниться от нее, чтобы освободиться от оставшейся одежды, но она удержала его с невероятной силой, прохрипев:
— Не снимай сапог! Мне всегда хотелось, чтобы меня изнасиловал грубый солдафон при разграблении города.
До того как Жиль полностью утонул в этих страстных плотских играх, он успел удивленно подумать, что мечты принцесс бывают подчас очень уж неожиданными.
«Разграбление города» продолжалось добрых три часа. Эти часы были, пожалуй, самыми утомительными в жизни бретонца. В первый раз он имел дело с настоящей нимфоманкой, и он обнаружил, что любовный аппетит разбуженной Марии-Луизы был просто ненасытен.
Тем не менее он с честью поддержал репутацию француза и даже удостоился похвал, а когда новый любовник принцессы получил наконец приказ вернуться на свое место, Мария-Луиза, расцветшая и радостная, прошептала, потягиваясь в разгромленной постели, похожая на счастливую кошечку:
— Ты же не будешь на дежурстве следующую ночь. Приходи в полночь в павильон Исла в саду.
Я к тебе приду.
— В полночь? Это же невозможно! Как вы сможете выйти? Вас же запирают. А потом, наследный принц, ваш супруг, может прийти к вам. И павильон довольно далеко от дворца.
Мария-Луиза рассмеялась:
— Именно поэтому я его и выбрала. А что до других возражений, то послушай хорошенько: во-первых, я сплю одна, если я этого хочу. Во-вторыx, мои дуэньи спят самым крепким сном благодаря Фьяметте, которая за этим следит. Она мне предана телом и душой, она со мной со времени Пармы, там живет ее отец-аптекарь. Уходи быстрей и не слушай никаких придворных сплетен. Сегодня вечером я скажусь больной, впрочем, и в последующие тоже. Мой супруг боится болезней, как огня.
Жиль уже уходил, когда она соскочила с постели, обвила его шею своими руками, прильнула к нему всем телом и с жадностью поцеловала.
— Не забудь! Сегодня в полночь! Ни на секунду позже. Это и так ужасно долго.
Когда Жиль вышел из этой жаркой комнаты и увидел Фьяметту и свою прихожую, то почувствовал облегчение. Там царила умиротворяющая тишина, особенно приятная после еще звучавших в его ушах рычаний Марии-Луизы, этой взбешенной львицы. Единственным, о чем он сожалел, было то, что он не мог зажечь трубку — в часы дежурства курение было строго запрещено. Он удовольствовался тем, что устроился поудобнее в надежде скоротать остаток ночи. В конце-то концов, он даже и не представлял себе, что она будет такой приятной.
Однако последующие дни начали окрашиваться для молодого гвардейца в тоскливые тона, близкие к кошмару. В то время как Мария-Луиза в постели, окруженная врачами, монахами, старыми герцогинями, играла в болезнь, как можно больше спала, чтобы набраться новых сил, дни Жиля протекали в ужасном темпе.
В то время, когда он не был на дежурстве, он находился у себя с Понго или же бродил по огромному парку, не находя никакой возможности даже на один день выехать из Аранхуэса, он опасался, что не сможет вернуться вовремя, чтобы прийти к принцессе Астурийской, и вынужден был, как она выражалась, «проводить дни в ожидании сладостей ночи».
Каждую ночь в павильоне на берегу реки Таж, где он должен был ожидать в полной темноте, повторялась одна и та же сцена: хорошо смазанная дверь бесшумно открывалась, появлялся силуэт женщины, одетой в черный плащ камеристки, затем дверь так же бесшумно затворялась.
— Ты здесь? — шептал осторожный голос.
— Да.
Слышалось шуршание одежды, затем Мария-Луиза, совершенно обнаженная, стонущая от страсти, бросалась в его объятия и вовлекала его в этот невероятный ураган, из которого он каждое утро выходил опустошенным, морально во всяком случае, поскольку физически его крепкое сложение и мужские потребности оставались на высоте и соответствовали желаниям его царственной любовницы.
Мало-помалу он начал ненавидеть ее за этот ненасытный и постоянный голод, который она испытывала к нему. Жалость первой ночи угасла перед эгоизмом этой женщины, которую нисколько не заботила жизнь, которую он вел в дневные часы. Для достижения своих целей она так искусно пользовалась любовной наукой, что ей позавидовала бы любая продажная цыганка. Это была страшно жестокосердная женщина, и с ней Жиль опускался в такую бездну преисподней, что временами ему казалось, что он уже никогда не увидит света. Их объятия превращались в какую-то ожесточенную беспощадную борьбу, в которой каждый стремился затушить силу и страсть другого. И Жиль уже не без опасения задавался вопросом: чем же это закончится.
Однажды утром, когда он возвращался к себе после смотра, устроенного герцогом, Понго протянул ему письмо.
— Пришло из Мадрида, — сказал он. Затем, видя, что его молодой хозяин бросил письмо на стол, даже не раскрыв его, добавил:
— Понго думает ты прочитать. Может быть важным.
— Это может и подождать. Это, должно быть, от Жана де База. Он, наверное, сообщает, что выиграл или проиграл. У меня ужасно болит голова.
— Боль пройдет, — сказал Понго, усаживая его в кресло и принимаясь массировать ему голову обеими руками. — А письмо не от твоего друга.
Жиль взял письмо. Индеец был прав. Баз был здесь ни при чем. Письмо было от Гойи и состояло всего из нескольких слов:
«Где твоя осторожность, амиго? Слепые на Плаца Майор уже два дня говорят о новой любви некой дамы. Остерегайся! Смерть — это змея, она легко скрывается под цветами. И потом, ты забыл, что обещал пригласить меня на ужин! Ты приедешь?..»
Предостережение художника — это было серьезно. Жиль решил принять его во внимание.
— Какое сегодня число? — спросил он у Понго.
— Тринадцатое.
— Уже! Ты хорошо сделал, что заставил меня прочитать это письмо. Оно действительно важное.
В то время как Понго заканчивал свой массаж, Жиль думал, что послезавтра состоится праздник в Прадере, куда он обещал поехать вместе с Терезией, и что девочка будет жестоко разочарована, если он не сдержит своего обещания, и, в конце концов, он действительно очень хотел быть на этом празднике. Он действительно любил Терезию, она так прелестна. Кроме того, образ прекрасной махи являлся ему все чаще и чаще. Нет, он решительно никак не мог пропустить этот самый большой праздник года.
Первой мыслью было заставить Марию-Луизу прождать понапрасну на ночном свидании. Однако, помня о ее непредсказуемом характере, он от этого отказался: ведь она способна будет совершить тогда любую глупость, а это может погубить их обоих. Затем он подумал, что такой яростный огонь не сможет же пылать вечно. Солома тоже ведь горит ярко, но недолго. Кроме того, принцесса не могла слишком долго притворяться больной и не подпускать супруга к своей постели. Самое лучшее — это, возможно, объясниться с ней. В конце-то концов, у нее нет никаких причин, чтобы отказать ему в коротком путешествии в Мадрид, кстати и чтобы проверить эти сплетни слепцов!
Однако объяснение с взбалмошной принцессой стало трудным делом. Едва Жиль открыл рот и высказал несколько слов по этому поводу, она, вся горя, накинулась на него, крича и не опасаясь быть услышанной, что он только и помышляет о том, чтобы уехать в Прадеру, что все слухи — это лишь предлог.