Александр Дюма - Ожерелье королевы

Филипп не сводил взгляда с сестры; он чувствовал, что она дрожит и еле держится на ногах, и, казалось, был готов в любую минуту поддержать и утешить ее ласковым словом или движением.

Но Андреа сохраняла самообладание, она высоко держала голову и то и дело подносила к лицу склянку с нюхательными солями, слабая и дрожащая, словно пламя свечи, но прямая и одушевленная непреклонной решимостью. Она не возносила к небу молитв, она не загадывала желаний на будущее, ей не на что было надеяться, нечего бояться; она не принадлежала ни людям, ни Богу.

Пока говорил священник, пока гудел церковный колокол, пока вокруг нее вершилось святое таинство, Андреа спрашивала себя: «В самом ли деле я христианка? В самом ли деле я такой же человек, как другие, такое же создание, как мне подобные? Ты, кого мы называем Господом Вседержителем, судией рода человеческого, вложил ли ты хоть каплю веры в мою душу? Тебя называют праведным, Боже, но ты всегда карал меня, хоть я ни в чем перед Тобой не грешила! Ты, говорят, несешь нам мир и любовь, а я по Твоей воле обречена на тревогу, гнев, беспощадное мщение! Неужели Тебе было угодно, чтобы тот единственный, кого я любила, стал моим самым заклятым врагом? Нет, – продолжала она, – дела этого мира и заветы Всевышнего не властны надо мной! Я, конечно, проклята еще до рождения и с самого начала поставлена вне закона человеческого».

Тут на память ей пришли ее минувшие горести, и она прошептала:

– Как странно! Как странно! Вот рядом со мной человек; я умирала от счастья при звуке его имени. Если бы человек этот явился просить моей руки ради меня самой, мне пришлось бы пасть ему в ноги и просить прощения за мою былую вину – и это по Твоей вине, Господи! И быть может, этот человек, которого я обожала, оттолкнул бы меня. Но вот сегодня он берет меня в жены, а между тем сам будет на коленях просить у меня прощения! Странно! Ах, право, до чего все странно!

В этот миг до ее слуха долетел голос священника. Он произнес:

– Жак Оливье де Шарни, согласны ли вы взять в жены Марию Андреа де Таверне?

– Да, – послышался твердый голос Оливье.

– А вы, Мария Андреа де Таверне, согласны ли вы взять в мужья Жака Оливье де Шарни?

– Да! – отвечала Андреа, и в тоне ее прозвучало нечто столь страшное, что королева содрогнулась, а многие женщины в церкви затрепетали.

Шарни надел золотое кольцо на палец жене, и Андреа не почувствовала прикосновения руки, надевшей ей это кольцо.

Вскоре король поднялся. Месса кончилась. В галерее все придворные окружили новобрачных и принесли им поздравления.

Г-н де Сюфрен на обратном пути взял племянницу под руку, от имени Оливье он пообещал ей счастья, которого она достойна.

Андреа поблагодарила байи, но нисколько не повеселела и только попросила дядю поскорее отвести ее к королю – мол, ей надо его поблагодарить, а она чувствует сильную слабость.

Лицо ее и впрямь покрылось пугающей бледностью.

Шарни видел ее издали, но не смел приблизиться.

Байи пересек большую гостиную, подвел Андреа к королю, тот поцеловал ее в лоб и сказал:

– Подойдите к ее величеству, графиня: королева желает поздравить вас со вступлением в брак.

Вымолвив эти слова, которые ему самому представлялись весьма милостивыми, король удалился, а за ним и все придворные; растерянная, безутешная Андреа осталась стоять под руку с Филиппом.

– Ох, не могу больше, – прошептала она, – не могу, Филипп! Неужто и без того я мало перенесла!

– Мужайся, – тихонько сказал Филипп, – последнее испытание, сестра!

– Нет, нет, – возразила Андреа, – я не выдержу. Силы у женщины ограниченны; пожалуй, я выполню то, что мне велено, но поймите, Филипп, если она со мной заговорит, если она меня поздравит, я умру!

– Умрете, если понадобится, дорогая сестра, – отвечал молодой человек, – и будете в таком случае счастливее, чем я: как бы я хотел умереть!

Он вымолвил эти слова так угрюмо и с такой болью, что Андреа словно ужаленная устремилась вперед и вошла к королеве.

Оливье видел, как она прошла; он прижался к стенной драпировке, чтобы ее пропустить.

Затем он остался в гостиной наедине с Филиппом; оба, потупившись, стали ждать, чем кончится беседа королевы с Андреа.

Андреа нашла Марию Антуанетту в ее большом кабинете.

Несмотря на летнюю погоду – стоял июнь, – королева велела развести огонь в камине; она сидела в кресле, откинув голову, прикрыв глаза, сложив руки, словно мертвая.

Ее знобило.

Г-жа де Мизери впустила Андреа, затем задернула портьеры, затворила двери и удалилась.

Андреа стояла, дрожа от волнения и гнева, а также от слабости, и, потупив взор, ждала, когда в сердце ей вопьются слова королевы. Она ждала голоса Марии Антуанетты, как осужденный на казнь ждет топора, который снесет ему голову.

И если бы в этот миг Мария Антуанетта разжала губы, то измученная Андреа наверняка бы упала и лишилась чувств, не в силах ни понять ее слов, ни ответить на них.

Миновала минута, тягостная, словно столетие пытки, прежде чем королева шевельнулась.

Наконец она встала, обеими руками опираясь на подлокотники кресла, и взяла со стола лист бумаги, который несколько раз выскальзывал из ее дрожащих пальцев.

Потом, двигаясь бесшумно, как призрак, так что слышно было только шуршание ее платья по ковру, она с простертой вперед рукой приблизилась к Андреа и отдала ей бумагу, не проронив ни слова.

Слова были излишни: королеве не нужно было взывать к понятливости Андреа, Андреа ни на мгновение не могла усомниться в великодушии королевы.

Любая другая на ее месте предположила бы, что Мария Антуанетта дарит ей состояние, или земельное владение, или патент на какую-нибудь придворную должность.

Андреа угадала, что бумага означает нечто другое. Она приняла ее и, не сходя с места, начала читать.

Рука Марии Антуанетты бессильно упала. Королева медленно подняла взгляд на Андреа.

Теперь и Андреа взглянула на королеву. Она увидела, что та, с глазами, полными слез, опустив голову, ждет ответа.

Андреа медленно пересекла комнату, бросила письмо королевы в догоравший огонь и с глубоким поклоном вышла из кабинета, так и не проронив ни звука.

Мария Антуанетта хотела догнать ее, остановить, но непреклонная графиня, оставив дверь отворенной, подошла к брату, ожидавшему в смежной гостиной.

Филипп подозвал Шарни, взял его за руку, вложил ее в руку Андреа; королева, отстранив портьеру, взирала на эту горестную сцену с порога кабинета.

Шарни удалился, похожий на жениха самой смерти, увлекаемого своей призрачной невестой; оглянувшись, он увидел бледное лицо Марии Антуанетты, которая провожала его глазами, глядя, как он, шаг за шагом, уходит от нее навсегда.

По крайней мере так она думала.

У дверей замка ожидали две кареты. В одну из них села Андреа. Шарни хотел последовать за ней, но тут новоиспеченная графиня сказала:

– Сударь, вы, по-моему, едете в Пикардию.

– Да, сударыня, – отвечал Шарни.

– А я, граф, удаляюсь в те края, где умерла моя мать. Прощайте.

Шарни молча поклонился. Лошади умчали Андреа.

– Вы остались со мной, чтобы объявить мне, что вы мой враг? – спросил Оливье у Филиппа.

– Нет, граф, – возразил тот, – вы мне не враг, вы мой зять.

Оливье протянул ему руку, сел во вторую карету и уехал.

Оставшись один, Филипп в тоске и отчаянии заломил руки и задыхающимся голосом произнес:

– Господи, прибережешь ли ты хоть немного радости на небе для тех, кто исполнял свой долг на земле? Радости… – продолжал он, нахмурившись и в последний раз оглянувшись на дворец, – я говорю о радости! Но зачем? Только тем позволительно уповать на мир иной, кто вновь обретет там сердца, которым он был дорог. А меня здесь никто не любил; даже мысль о смерти меня не утешит.

Потом он устремил в небеса взгляд, в котором не было горечи, а лишь кроткий укор христианина, пошатнувшегося в вере, и исчез так же, как Андреа, как Шарни, в последнем водовороте той бури, что прошумела, поколебав трон и развеяв честь и любовь многих и многих людей.