— Ладно, мы еще с тобой посчитаемся! — заявил он. — Попробуй только покажись в Эксе — распишем всю физиономию. Пошли, Жан.

Вдвоем с Жераром они помогли подняться третьему и, выкрикивая угрозы и проклятья, отправились к своей машине, уселись в нее и скрылись. Тогда только Женевьева осознала, что, собственно, случилось и какой опасности она подверглась. И в то время, когда Катрин в слезах благодарила ее и восхищалась ее храбростью, девушка почувствовала, что ее бьет противная дрожь, а ноги подкашиваются. Это не укрылось от глаз Доменика.

— Ладно, хватит восторгов, — в своей обычной манере прервал он Катрин. — Пошли-ка домой. Держитесь обе за меня, каждая со своей стороны. Вот так.

Женевьева с благодарностью приняла предложенную помощь и оперлась на руку Доменика. Она оценила твердость и силу этой руки, как до этого оценила мужество и выдержку этого простого, казалось бы, парня.

— Я думаю, не стоит болтать об этом случае, — сказал Доменик, когда впереди показались освещенные стены замка. — Что было, то прошло — так ведь? — этот вопрос был обращен к Катрин. Девушка смущенно кивнула и принялась объяснять:

— Я их видела всего один раз, в Эксе... Жерар говорит: это, значит, мои друзья, хорошие парни. Я и не думала... Он говорит: поедем, покатаемся... Я не знала, что они тоже здесь. А потом тот, что со шрамом, говорит... ну, что им нужно... Ну, я сначала просто отказывалась, а они не отстают... Не знаю, если бы не Женевьева, не ты... Да я теперь Жерара видеть не хочу...

— Ну вот и отлично, — заключил Доменик и, повернувшись к Женевьеве, спросил: — Значит, договорились?

Она кивнула и только спросила:

— А как быть с Жераром?

— С ним я поговорю сам, — сказал Доменик. — Думаю, никаких проблем здесь не будет.

После этого вечера Катрин сильно изменилась. И уж во всяком случае изменилось ее отношение к Женевьеве. Убедившись, что она не собирается никому рассказывать об этом неприятном для нее (и весьма лестном для Женевьевы) эпизоде, девушка прониклась к ней благодарностью. Теперь она охотно беседовала с ней, рассказывала о своем детстве, о подругах и дружках — “они вовсе не такие, как этот Жерар, не думай чего”. Что касается Жерара, то он вскоре исчез из замка, тихо и незаметно. Как объяснил Доменик, он предложил парню уволиться самому, без огласки, что тот и сделал. На его место был принят другой шофер, Марсель — серьезный, даже скучноватый человек средних лет, который все время проводил в гараже. Доменик съездил в Экс-ле-Бен и выяснил, что парни соврали: они не были местными и приехали в город всего за несколько дней до происшествия, а после него так же внезапно исчезли: после их бегства ими уже интересовалась полиция.

— Как только наш Жерар успел откопать таких дружков! — покачал головой Доменик, рассказывая Женевьеве о своей поездке.

После того вечера завеса молчания, мешавшая им обоим, была разорвана. Доменик признался ей, что после того, как ее стали приглашать по вечерам в замок, а сама она охотно общалась с гостями графа, он стал считать ее заносчивой, презирающей простых, незнатных людей. Она ответила ему упреком в том, что именно через него всем в замке стало известно о ее ученой степени. Доменик возмутился: что за чепуха! Все, кто знает его хоть немного, понимают, что он не передает не то что сплетен или чужих тайн, но вообще не любит говорить лишнее. Наверняка новость стала известна через графа: он тщеславен, и ему, конечно, польстило, что девушка со степенью бакалавра предпочла пребывание в его замке более престижной работе.

Доменик показал ей парк, все его уголки, все самые красивые места. Он рассказал о том, чем занимается, о своих планах. О деревьях, травах, цветах, об их влиянии друг на друга он мог говорить часами. Но еще интереснее Женевьеве были его замечания о людях. С ним она соглашалась чаще, чем с Фуллером.

У Ричарда Фуллера и у молодого садовника был еще один соперник, с которым Женевьева готова была проводить все свободное время. Это была Шарлотта. Уже на третий день после приезда Женевьева попросила у Шарлотты разрешения побывать у нее в мастерской, расположенной рядом с мастерской мистера Вернона. Скульптор сразу согласилась. С тех пор девушка пропадала там часами, наблюдая, как Шарлотта специальными резцами обрабатывает глыбы песчаника или готовит формы для бронзового литья, как появляются из-под ее рук все новые и новые причудливые создания. Работа не мешала им разговаривать. Шарлотта рассказала Женевьеве о себе. Оказалось, что у них много общего. Как и Женевьева, Шарлотта родилась и выросла в небогатой семье — но не на юге, а на севере Франции, в Нормандии. Больше всего на свете она любила слушать сказки, которые во множестве знала ее бабушка, или сидеть в яблоневом саду деда. Она росла мечтательной, нелюдимой, хотя всегда тянулась к людям. В студенческие годы (она училась в Высшей школе искусств) она часто влюблялась в самых разных людей.

— Знаешь, — говорила она, не отрывая глаз от обрабатываемой поверхности камня, — я люблю это состояние влюбленности, когда тот, кого ты любишь, не знает, даже не догадывается об этом. А ты следишь за ним, ловишь его слова, узнаешь о нем все больше — и все, что узнаешь, тебе нравится, все кажется таким значительным, интересным. И ты мечтаешь, мечтаешь — о первом объяснении, первом поцелуе, о свиданиях... Воображаешь долгие разговоры и ведешь их с ним... в воображении.

— А потом? — спросила Женевьева.

— Потом... Потом ты начинаешь замечать одну неприятную черточку, затем другую, еще, еще... И приходит отрезвление. И ты видишь, что тот, кого ты считала особенным, единственным в мире — в сущности, неглубокий, ограниченный человек. Такой же, как все.

— Как это, должно быть, ужасно — разочаровываться, — вздохнула Женевьева. — Я сама пережила такое два... нет, три раза, и каждый раз мне казалось, что свет меркнет, что у меня ничего больше в жизни не будет, что я умираю.

— Нет, — покачала головой Шарлотта. — Это не так страшно. Ведь есть другие.

— Другие?

— Да. Надо только искать их. Собственно, я разочаровывалась в одном избраннике, потому что находила рядом другого, гораздо лучше его — и влюблялась в него.

— И ни один из них не знал о твоей любви?

— Лишь однажды я не выдержала и открыла себя, — призналась Шарлотта. — И горько пожалела об этом. Нет, они не знали.

— Ну, а настоящей любви, не только в воображении — разве у тебя не было? — спросила Женевьева и, как бывало с ней не раз, пожалела о своем вопросе — он показался ей бестактным. Однако Шарлотта не смутилась — скорее удивилась.

— Настоящей? — переспросила она. — Ты имеешь в виду взаимную любовь или физическую близость?

— А разве это для тебя не одно и то же? — в свою очередь удивилась Женевьева.

— Пожалуй, нет. Близость — это то, чего требует от нас природа. И я вовсе не осуждаю девушек, которые ищут близости, хотят почувствовать мужчину. Или хотят иметь от него ребенка — это тоже зов природы. А любовь... Любовь — это подарок небес, дар Божий. Он так редок... А уж взаимная любовь, истинная, глубокая — это вообще чудо. Вроде жемчужного дождя, про который мне рассказывала бабушка — в наших краях есть такая сказка.

— Но тогда... — растерялась Женевьева, которая думала совсем иначе, — тогда те девушки, которые ищут легких знакомств, гоняются за мужчинами, — ну, как наша... (она хотела сказать о Катрин, но осеклась — ведь Шарлотта не знала ее историю) — как некоторые... они, что же, выходит, правильно поступают?

— Это зависит от того, как они это делают, — пожала плечами Шарлотта. — Тут, как во всем: все диктует чувство меры и вкус. Вот это чудище, например, — она показала на скульптуру, над которой работала. — Видишь, у него три глаза, волосы на ушах, руки-крючья — но разве оно безобразно? Нет! А теперь представь, что я сделаю еще один глаз — вот здесь. Или еще одно ухо. Представляешь?

— Сейчас оно нелепое, смешное... но какое-то милое, — сказала Женевьева. — А тогда... Тогда будет страшным.

— Вот так и с близостью, — заключила Шарлотта. — То, что было немного смешным, забавным, может стать отвратительным и отталкивающим. Вот, возьми нашего Лоуренса. Как идеально в нем сочетаются внешность и характер. Я имею в виду его невозмутимость, отрешенность — и это при необычайной пластике тела. Все, казалось бы, хорошо, — но чувство меры нарушено. Его невозмутимость демонстративна, это маска, которая что-то скрывает. Что? Скорее всего, самодовольную пустоту.