Она сжала пузырек в кулачке. Что еще? Ах да, вода. Она направилась к ванной, и в это время раздался стук в дверь. За ней пришли! Сейчас с нее потребуют объяснений. Что делать? Взглянув на дверь, она заметила, что она, войдя, не заперла ее. Если стоявший за дверью постучит еще раз, посильнее, дверь сама откроется. Быстрым движением Женевьева скользнула к шкафу и спряталась за ним, прижавшись к стене. Теперь от двери ее не было видно.
Стук повторился, и, как она и предполагала, дверь открылась. Кто-то вошел в комнату. Она услышала, как скрипнула дверь ванной. Ее ищут. Может, всю комнату не станут обыскивать?
— Женевьева! — услышала она знакомый голос Камиллы. — Ты здесь? Мне надо с тобой поговорить!
Это Камилла! Она не будет требовать объяснений. Она поверит! Или... не поверит? Женевьева колебалась. Может быть, выйти?
Пока она раздумывала, раздались шаги, звук закрываемой двери, и все стихло. Камилла ушла. Можно было выбираться из своего убежища. Так, куда теперь? Она ведь куда-то собиралась? Да-да, в ванную, за водой. Таблетки... Она взглянула на пузырек. Однако приход Камиллы придал ее мыслям новое направление. Есть люди, готовые ей поверить, помочь. Почему она так легко впала в отчаяние? “Отчаяние — худший грех перед Создателем”. Так говорил отец Бертран. Как они потешались над его пыльной сутаной, его вечной серьезностью, лысиной... Но теперь...
Она вновь склонилась над сумочкой. Нет, не здесь. Наверное, в большой сумке. Да, вот оно.
С самого дна сумки она достала распятие, завернутое в кружевной платочек. Платок вышила мама — еще давно, когда она еще была жива. Женевьева поставила распятие на кресло и опустилась на колени. В школе ее учили молиться, в лицее — нет, и она забыла все слова. Да слова и не были нужны. Она обратилась к Спасителю всем сердцем. Она просила у Него прощения. Она сама не знала, за что она просит простить ее, но ведь Он видит — она нуждается в прощении.
Ее просьба не оказалась напрасной — сердце ее дрогнуло, из глаз хлынули слезы. Она плакала, плакала и чувствовала, как в душу ее нисходит покой. Перед ее глазами проплывали лица Камиллы, Шарлотты, Доменика, Лоуренса... Ей не придется перед ними оправдываться, они поверят ей сразу. Камилла уже ищет ее, чтобы утешить. Если бы Шарлотта была здесь, она поступила бы так же. Как же она могла додуматься... Ах, это ужасно! Она разжала пальцы, все еще сжимавшие пузырек, и он упал с легким стуком. Женевьева глубоко вздохнула и вытерла глаза. Бросив последний взгляд на распятие, она вновь бережно завернула его в платок и положила в сумку.
Взгляд ее упал на разложенные на кровати платья. Надо убрать все это, пока друзья не пришли. Она принялась вешать одежду на плечики, и в это время вновь раздался стук в дверь. Понятно: Камилла, не найдя ее в парке, вернулась. Теперь у нее нет причин скрываться. Женевьева распахнула дверь и отступила в растерянности: перед ней стояла... Элеонора!
Некоторое время девушки стояли друг против друга; затем Женевьева сообразила, что ее поведение выглядит неучтивым — она как бы не пропускает гостью в комнату. Отступив, она тихо проговорила, почти прошептала: “Входите”.
Войдя, Элеонора остановилась у стола. Сразу видно было, что она пришла с определенной целью и ей есть что сказать. Однако она никак не могла заставить себя заговорить; слова словно застряли у нее в горле. Наконец, сделав усилие, графиня произнесла:
— Я не думала, что она это скажет. Я не хотела, видит Бог, не хотела! Я не думала, что она такая... такая дура.
И, видя, что Женевьева по-прежнему ничего не понимает, она выпалила:
— Это я, я написала эту записку Лоуренсу! Мне хотелось растормошить этого тупицу, этого истукана, чтобы он понял, как его обманывают... Да нет — если ж на то пошло, скажу: мне хотелось ему отомстить — да, отомстить! Если хочешь знать, я была рада тому, что Жоржетта наставила ему рога! О, как я хохотала, когда впервые встретила эту парочку — нашу милую Жоржетту с Ричардом. Не веришь? Ах да, ты тогда видела... Ты, конечно, видела, что он ушел не один, и обманула меня. Видно, отвращение к доносительству у тебя в крови — и надо же такому случиться, чтобы тебя в нем и обвинили! Нет, это слишком несправедливо, вот я и пришла. Да, о чем это я... Тогда, у бассейна, я действительно расстроилась. Не из-за Лоуренса — из-за Фуллера, конечно. Я никак, никак не могу понять, почему он предпочел мне эту... эту дешевку. Вот скажи — ты беспристрастна, ты не участвуешь в этом дерби, скажи: чем я хуже ее, в чем уступаю? Да, она красива — но разве я менее красива? В чем же дело?
Элеонора ждала ответа, и Женевьева, пожав плечами, тихо сказала:
— Мне кажется, с ней... проще.
— Проще? — переспросила графиня и, закусив губу, посмотрела на Женевьеву. Казалось, эта мысль раньше не приходила ей в голову.
— Проще... — задумчиво повторила она. — Меньше притязаний — а значит, меньше проблем... Да, пожалуй. Девочка на сезон... Может, даже на полсезона. Я, конечно, претендую на большее. И — впустую. Сначала этот бермудский идол отделывается от меня шуточками и вежливым молчанием, а затем наша знаменитость, наша восходящая литературная звезда откровенно смеется надо мной! Так, может быть, не надо строить планов? Надо проще, как эта куколка?
— Как мне кажется, она тоже строит планы, — возразила Женевьева. — Только... Она не понимает людей, с которыми пытается вести игру, и ее легко провести. И они это понимают. А планы... Может, действительно лучше не строить их, а отдаваться своему чувству, положиться на него?
— Ты хочешь дать мне совет? — с изумлением, отрезвившим Женевьеву, спросила графиня и насмешливо взглянула на нее. Однако тут же взгляд ее смягчился, и она добавила:
— Впрочем, ты, кажется, имеешь на это право... Я заметила: ты пользуешься успехом. И у Фуллера, и у этого юноши, нашего садовника, и даже у нашего уважаемого мэтра. Что-то в тебе такое есть... Что-то, чего нет у меня...
Она замолчала и, казалось, забыла о присутствии Женевьевы и о цели своего визита. Тогда Женевьева негромко спросила:
— Это вы тогда сняли мое объявление с двери? С двери Жоржетты?
Вопрос вывел Элеонору из задумчивости. Она усмехнулась:
— Ах, это... Да, это я. Сама не знаю, зачем я тогда это сделала. Поверь, я не хотела поставить тебя в дурацкое положение и тем более погубить. Просто... Я люблю подглядывать, хочу знать о людях, которые меня интересуют, как можно больше. Я видела, как ты тогда выскочила из комнаты Фуллера, когда наша красотка ночевала у него, и я видела, как Лоуренс получил мою записку и пошел объясняться с Жоржеттой. Мне было необходимо услышать все до конца. А твое объявление могло помешать этому разговору, они бы его отложили, и я бы ничего не узнала. А я хотела, я должна была слышать, как злятся они оба — он, который мною пренебрег, и она, отнявшая у меня Ричарда. Уж ты поверь, — усмехнувшись еще злее, добавила Элеонора, — поверь: я постаралась составить эту свою записку так, чтобы зашевелился даже глиняный Голем. Я нашла самые злые, самые обидные для самолюбия Лоуренса слова. Я боялась лишь одного: что он настолько потеряет самообладание, что искалечит Ричарда. Хотя в то же время мне очень хотелось, чтобы Лоуренс задал ему хорошую трепку: тогда я была бы полностью отомщена! К сожалению, наш йог, кажется, даже пальцем не тронул своего обидчика. Вместо этого весь удар пришелся на тебя. Этого я вовсе не хотела, и потому я здесь. Да, ты можешь сказать, что тебя оскорбили прилюдно. Но я уже приняла меры. Я написала нашему прелестному океанографу записку, в которой раскрыла ей глаза. Да, я призналась, что я написала Лоуренсу. Помимо всего прочего, это автоматически избавляет нас от ее дальнейшего присутствия в замке: ведь не останется же она гостить у человека, дочь которого так ее оскорбила! И еще я призналась отцу. А он, я думаю, скажет Филиппу и Камилле. Так что твое доброе имя восстановлено. Со своей стороны приношу свои извинения. Прости меня: я заставила тебя страдать, вовсе не желая этого.
Элеонора замолчала. Женевьева глядела на нее во все глаза. Она не знала, как ей относиться к графине, что думать о ней. Ради удовлетворения своей мести она хладнокровно спланировала страдания троих людей, вся вина которых состояла в том, что мужчины пренебрегли ею, а девушка оказалась более удачливой. Каждого из них она использовала как орудия своего мщения; она, Женевьева, случайно попала в эти жернова, ее мучения не были предусмотрены, что и разбудило совесть графини. Но Элеонора и сама страдала, чувствуя свое нравственное уродство, но не желая в нем признаться. Так кто же она — шекспировская злодейка, леди Гонерилья[12], или несчастная женщина, ищущая и не находящая себя, свое место в жизни?