В конце концов, сострадание пересилило в Женевьеве другие чувства; улыбнувшись ободряюще, она положила свою руку на руку Элеоноры. Та с удивлением взглянула на нее, потом поняла смысл этого жеста. Бледность покрыла лицо графини: она не привыкла, чтобы ее жалели. И кто? Только что униженная из-за нее девчонка-горничная! Гримаса исказила красивое лицо графини.
Видно было, что желание вырвать руку и сказать Женевьеве что-то едкое и злое борется в ее душе с иным желанием. В конце концов, человеческое победило: Элеонора пожала плечами, криво улыбнулась в ответ на улыбку Женевьевы и молча вышла.
После ухода графини Женевьева несколько секунд стояла, осмысливая только что услышанное. Затем взгляд ее упал на разложенную одежду. Она так ничего и не убрала! Покачав головой, она принялась развешивать платья на плечики. Но ей вновь помешали. В коридоре послышались быстрые шаги, дверь распахнулась, и в комнату вошла — вернее, вбежала, — Камилла. Увидев Женевьеву, она остановилась в растерянности; однако это выражение тут же уступило место радости, и Камилла бросилась к Женевьеве и обняла ее.
— Я так боялась за тебя, — призналась она. — Я прибежала сюда, а тебя нет. Я обежала весь парк. Представила невесть что... Наконец я тебя нашла! Где ты была?
— Я действительно была в парке, только недолго, — солгала Женевьева. Камилла еще раз пытливо взглянула на нее. Спокойный вид девушки показался ей подозрительным.
— А ты... ты ничего не принимала? — спросила она.
— Нет. Просто... здесь была Элеонора. Она только что ушла.
— Элеонора? — изумилась Камилла. — Что ей было нужно?
— Она пришла просить прощения. Это она написала записку, о которой говорила Жоржетта — записку Лоуренсу.
— Ах, вот оно что... — протянула Камилла. — Теперь я понимаю... Видишь ли, я несколько раз видела Элеонору, выходящую из того крыла замка, где расположены комнаты гостей и где ты убираешь. Тогда я не придала этому значения, хотя слегка удивилась: что ей там делать? Значит, это она... Конечно, это упрощает дело. Но я хочу тебе сказать: независимо от того, призналась бы Элеонора или нет, ни я, ни Филипп, ни Роберт (когда вернулся бы) не поверили этому наговору. Я, собственно, и спешила сюда, чтобы сказать тебе об этом. Сказать — и предостеречь от всяких необдуманных шагов. А ты... я вижу, ты собралась уезжать? — спросила Камилла, заметив разложенные платья.
— Собиралась, — призналась Женевьева. — Но все уже позади. Я вам очень, очень благодарна, правда. Мне было так тяжело, что я... Я не знала, что делать. Но в самую плохую минуту я вспомнила о вас — и мне стало легче. Правда, так и было!
Они обнялись. Внезапно сквозь ткань платья Женевьева почувствовала легкое шевеление. Она не сразу поняла, что это, а поняв, взглянула на Камиллу с радостью, но и с тревогой.
— Это он, — подтвердила ее догадку Камилла. — Беспокоится...
— Вам же вредно! — испуганно воскликнула Женевьева. — И беспокоиться, и так спешить! А вы обежали весь парк. И все из-за меня!
— Во-первых, беспокоиться за других вовсе не вредно, — заметила Камилла. — Для него не вредно, хочу я сказать. А движение — в разумных, конечно, пределах — даже полезно. Так что не кляни себя. Он уже несколько раз давал о себе знать, и сейчас ничего особенного не происходит. Но в одном ты права — мне действительно надо отдохнуть. Если у тебя все в порядке...
— Да, я сейчас закончу убирать одежду и займусь своими делами, — заверила ее Женевьева.
Не успела дверь закрыться за Камиллой, как в нее снова постучали. Открыв дверь, девушка увидела Эмилию.
Заметив еще не убранную одежду, домоправительница всплеснула руками:
— Да ты, я вижу, приняла всерьез все, что наболтала эта девица! Не думала я, что ты так легко сдашься. Мне показалось, что у тебя твердый характер. Ты, милая, всего месяц на этой работе, а я, считай, всю жизнь убираю комнаты, подаю на стол и перебираю чужое белье. Чего только не было за эти годы! Меня обвиняли и в подслушивании — вот как тебя — и в сводничестве, и даже в воровстве. Да-да, не удивляйся, мадам Дюран обвиняли в краже золотых запонок. Подумать только! Это было, когда я жила в одной семье в Анси. Семья-то была уважаемая, да только жена хозяина... вот вроде этой вертихвостки Жоржетты. И если бы я принимала все близко к сердцу — где бы я сейчас была? Мыла тарелки в какой-нибудь грязной портовой забегаловке в Марселе или доживала свой век в приюте для несчастных одиноких старух. Я знаю, ты не собираешься всю жизнь быть горничной, но вдруг тебе эта профессия пригодится. Так запомни: здесь ты постоянно рискуешь вляпаться во всякую грязь — и в прямом, и в переносном смысле. И нужно быть осторожной, очень осторожной, чтобы этого избежать — или суметь отмыться, если тебя все же запачкают. Мне не в чем тебя упрекнуть, — уже спокойнее добавила старая дама, доброжелательно глядя на Женевьеву, — и ты сама себя не упрекай. Знай, что никто из слуг не поверил этим россказням. Я тут поговорила построже с Катрин, попытала — не она ли принесла на хвосте мистеру Брэндшоу разные вести? Но девчонка клянется, что ее вины в этом нет. Она, правда, призналась, что немного подсматривала за тобой и этим американцем и потом рассказала об этом Доменику. Нехорошо, конечно, но понять ее можно: ведь она сама имела виды на нашего нелюдима. Впрочем, что я тебя успокаиваю: я же видела, как от тебя вышла мадам Хаген. Ясно, зачем она приходила: за тем же, что и я — сказать тебе, что тебе верят все, а этой дуре — никто. Так что работай и не выдумывай всякие глупости, — закончила Эмилия свою тираду.
— Ах, мадам Дюран, как я вам признательна за ваши наставления, если бы вы знали, — воскликнула Женевьева и от души обняла старую даму.
— Полно, полно, хватит, а то я сейчас разревусь, — ворчала Эмилия. — Да, вот еще что, — добавила она уже в дверях, — я на всякий случай сказала Катрин, чтобы она убирала теперь в комнате этой Жоржетты. Хотя не думаю, что она здесь останется хотя бы один день — она сама вычеркнула себя из порядочного общества, и ей об этом, разумеется, скажут. Во всяком случае, тебе больше не надо думать об уборке ее комнаты.
Наконец Женевьева осталась одна и могла довершить уборку. Когда последнее платье заняло свое прежнее место в шкафу, а поднятый с пола пузырек был надежно спрятан на дне сумки, Женевьева без сил упала на кровать и снова дала волю слезам. Теперь это были не горькие слезы обиды, а тихие слезы, шедшие из глубины души. Женевьева думала обо всех обитателях замка, беспокоившихся о ней, веривших в нее. Сколько на свете хороших людей! Конечно, они бывают и злыми, и несправедливыми, но они открыты для добра и совесть не заснула в них. Разве она могла раньше представить, что Элеонора готова на такой шаг? А Эмилия? Она думала о ней лишь как о сухой и чопорной хозяйке, хранительнице интересов графа... И обе пришли ей на помощь.
Хотя в те минуты Женевьеве никого не хотелось видеть (она даже не пошла на свидание с Домеником), она ощущала присутствие поблизости всех своих друзей. Постепенно слезы высохли у нее на глазах, и она заснула.
Вопреки прогнозам Элеоноры и Эмилии, на следующий день Жоржетта не уехала из замка. Позвонив по внутреннему телефону Эмилии, она заявила, что плохо себя чувствует и просит приносить ей чай, а затем и обед в комнату. Она так и провела весь день в четырех стенах; лишь поздним вечером засидевшийся перед телевизором Франсуа, выйдя пройтись перед сном, заметил Жоржетту, направлявшуюся к бассейну: она шла, явно стараясь остаться незамеченной.
— Вот видишь, что получается, когда человек хочет сделать зло другому, — заключила по этому поводу Эмилия. — Наказала-то она себя, добровольно посадила в тюрьму. И сколько она там просидит?
За обедом на кухне обсуждались и причины, по которым Жоржетта обрекла себя на это унижение, но не уехала. Катрин высказала предположение, что причина самая простая:
— Одной ей уезжать не хочется, вот что. Можно, конечно, уехать в Экс, а американцу оставить письмо: дескать, жду тебя, мой милый, лети скорее. Да вот полетит ли? Он мужик видный, может кого и получше найти. Вот она и сидит, ждет, пока он приедет.
Женевьева вспомнила слова Жоржетты о том, что она знает, “чем привлечь и чем удержать мужчину”, и признала, что предположение Катрин похоже на правду.
В замке о Жоржетте не было сказано ни слова. Обед был накрыт на троих: графа, Элеонору и Камиллу, поэтому Гастон один справился со своими обязанностями, предоставив девушкам отдыхать. Он же и рассказал, что за обедом только и было разговоров, что об уехавших участниках экспедиции. Их ждали к вечеру, и граф даже распорядился, чтобы Франсуа на всякий случай приготовил легкий ужин.