— Нигде, — покачала головой Женевьева. — Вы первый.
— Вот как! В таком случае к чему спешить? Не присоединитесь ли вы ко мне в моих утренних наблюдениях?
— Не слишком логичное предложение, — заметила Женевьева. — У меня еще ничего не сделано. Если бы вы были последним, тогда это выглядело бы логичным.
— А кто сказал, что наша жизнь подчиняется законам, сформулированным этим напыщенным Аристотелем? — американец погасил сигарету о балюстраду и подошел к Женевьеве. — Разве она не подчиняется нашим желаниям? Чувствам?
С этими словами он обнял девушку за талию. Она почувствовала и оценила твердость его руки. Сквозь тонкую ткань платья она ощущала его бедра, чувствовала исходящее от него желание. Секунду Женевьева оставалась в этих крепких объятиях, с улыбкой изучая оказавшееся так близко лицо, затем мягко освободилась. Фуллер не пытался ее удержать; он наблюдал за ней с изумлением.
— Провалиться мне на этом месте, — заявил он, — если я когда-нибудь видел такую реакцию. Бывало всякое, но такое — впервые. Что это значит, прекрасная Женевьева?
— Это значит, что вы мне нравитесь, — просто ответила Женевьева, — и, может быть, даже нравится, как вы обнимаете. Я не откажусь с вами потанцевать, побеседовать. Но ведь вы на этом не остановитесь, верно?
— Совершенно верно, будь я проклят! — заверил ее Фуллер.
— Ну вот, а дальнейшее я совершенно не представляю без любви. Понимаете, не представляю! Искренне не могу понять, как это можно делать. Видимо, это недостаток моего развития, мистер Фуллер, увы, — с притворным смирением она склонила голову.
— Да, вы интересная девушка! — заявил американец. — Я готов сделать вам предложение.
— Как, уже? — продолжая игру, всплеснула руками Женевьева. — Может, все же немного поухаживаете?
— Именно это я и имел в виду! С вами интересно разговаривать. Вы, помимо всего, умеете слушать, а это важно. Кстати, не зовите меня мистером Фуллером. Слово “Ричард” мне нравится гораздо больше.
— Я попробую, — серьезно пообещала Женевьева. — Пожалуй, я начну уборку, а то, боюсь, мы так проболтаем все утро, а ведь я должна закончить все к десяти часам.
— Ну, а я, с вашего разрешения, побуду здесь. Позвольте ваш мешок — туда должен отправиться вот этот окурок. И эта бутылка тоже.
Женевьева вернулась в комнату, подмела пол, застелила чистую постель, вытерла пыль с мебели. Возле стола она остановилась в нерешительности: там стояла пишущая машинка, окруженная разбросанными в беспорядке листами бумаги с какими-то чертежами, схемами, планами.
— Стол не трогать, как я понимаю? — спросила она в открытую дверь.
— Ни в коем случае, — раздался ответ Фуллера. — Каждая бумажка там знает свое место. Все ненужное — в корзинке.
Женевьева пересыпала содержимое корзинки (множество скомканных и порванных бумаг) в мешок, затем отправилась в ванную.
Она уже заканчивала уборку, когда Фуллер вернулся в комнату.
— Так вы еще ни у кого не были? — спросил он.
— Нет, и не знаю, к кому прежде отправиться, — призналась Женевьева.
— Ну, так я могу сказать, что вы смело можете направиться на мужскую половину — в комнаты месье Вернона и мистера Брэндшоу. Мэтр, как я понимаю, отправился работать на природе; что касается сэра Лоуренса... тут информации еще недостаточно, шеф. Но мы работаем, шеф. Одно могу сказать точно: мистер Брэндшоу отбыл из замка в неизвестном направлении и с неизвестными целями в 6.45. Так что его комната, скорее всего, пуста.
— А почему “скорее всего”? — поинтересовалась Женевьева.
— Если там нет трупа девушки, шеф. Я говорю о мадмуазели Жоржетте, шеф, — Фуллер произносил свое “донесение”, вытянувшись в струнку и пуча на Женевьеву глаза.
— Жоржетта? — переспросила Женевьева. Она вспомнила вчерашнюю парочку, встреченную в парке. — Но, может быть... она... действительно там? Удобно ли будет... — встревожилась Женевьева.
— Да нет, шеф. Труп, по моим наблюдениям, ночью убрали в свою комнату. То есть в комнату трупа. Вот туда, шеф, ходить не советую. Мадмуазель Жоржетта все еще там!
Последнюю фразу Фуллер произнес, дрожа от ужаса и так натурально стуча зубами, что Женевьева не выдержала и расхохоталась. Ей очень хотелось расспросить американца о гостях графа, узнать, кто же такой этот мистер Брэндшоу, кто эта хрупкая девушка, сидевшая рядом с художником, и красивая Жоржетта, но время заставляло ее торопиться. Она вышла в коридор и направилась в комнату художника. Та была пуста. Женевьеву поразил царивший в комнате порядок. Она-то ожидала увидеть в жилище знаменитого художника разбросанные тюбики с краской и вообще беспорядок, а тут все было аккуратно сложено, расставлено по своим местам. Что здесь напоминало о профессии хозяина, так это стоящий посреди комнаты мольберт и картины на стенах. Этих работ Вернона не видел еще никто! Она — одна из первых зрительниц. Эта мысль наполнила ее гордостью. Подметая пол, меняя белье, Женевьева все время разглядывала картины. Ах, как бы ей хотелось здесь задержаться, посидеть вон перед тем полотном в синих тонах! Решено: завтра она начнет уборку с комнаты Вернона и придет пораньше.
Затем она направилась в комнату мистера Брэндшоу. В отличие от комнаты художника, эта была заперта. Видимо, хозяин не любил незваных гостей. Но у Женевьевы были ключи от всех комнат. Войдя в жилище мистера Брэндшоу, девушка застыла на пороге. Такого необычного жилища она еще не видела! В комнате было мало мебели, и оттого она казалась очень просторной. Посередине на низком столике стоял макет старинного корабля. Это был какой-то парусник. Рядом лежала книга тоже весьма старинного вида. Прямо на полу была расстелена огромная карта, изображавшая какую-то часть Атлантического океана. Но самое необычное в этой комнате находилось на ее стенах. Здесь были самые разнообразные маски: деревянные, глиняные, бронзовые, они изображали застывших в отрешенности мудрецов и отшельников или приготовившихся к прыжку демонов, еще какие-то необычайные существа. Разглядывать их можно было часами, но Женевьеве приходилось спешить.
Она уже заканчивала уборку, когда дверь бесшумно отворилась, и в комнату вошел ее обитатель. Теперь, вблизи, Женевьева могла рассмотреть его внимательнее.
Он был невысок, ниже среднего роста. Нельзя сказать, чтобы он отличался сильно развитой мускулатурой, но его гибкая фигура, вся, казалось, состоявшая из одних сухожилий, говорила о значительной силе. Он был смугл, как бывают люди, много времени проводящие под солнцем. Глубоко посаженные темные глаза смотрели на все с глубокой невозмутимостью, но чувствовалось, что они могут загораться от гнева или иного сильного чувства.
Поздоровавшись с Женевьевой, он, в свою очередь, представился. Видя, с каким интересом она разглядывает маски на стенах, он сказал:
— В этой комнате, несомненно, много интересного. Думаю, за то время, пока вы здесь будете работать, вы сможете полностью удовлетворить свое любопытство. Спрашивайте о том, что вас интересует, я все расскажу. У меня есть лишь одна маленькая просьба.
— Какая? — спросила Женевьева.
— Если вы будете бывать в городе... Мне бы не хотелось, чтобы все знали о том, что вы здесь видите. Не то чтобы у меня были какие-то особые тайны, но излишняя огласка могла бы повредить моим планам. И не только моим, но и хозяина замка. Надеюсь, я не обидел вас своей просьбой?
— Нет, мистер Брэндшоу, — заверила его Женевьева, — я понимаю, что если люди занимаются делом, то об этом не обязательно должны знать все на свете. Вы, наверно, догадываетесь, что я попала на это место не просто так, граф получил обо мне хорошие рекомендации.
— Я очень рад, что мы поняли друг друга, — скупо улыбнулся Брэндшоу. — Вы сейчас к мадмуазели Ласурс?
— Я, к своему стыду, не знаю, как зовут двух дам, чьи комнаты мне предстоит убирать, — призналась Женевьева.
— Комнату напротив моей занимает мадмуазели Жоржетта Ласурс, — сообщил Брэндшоу. — Она здесь самая молодая, ее легко запомнить.
— Я, кажется, поняла, о ком вы говорите, — сказала Женевьева, делая все, чтобы не покраснеть (хотя что тут можно сделать?): она поняла, что девушка, о которой говорит мистер Брэндшоу — та самая, с которой он целовался вчера вечером, когда она их так неловко застала вдвоем. И это их разговор она невольно подслушала в коридоре.