А за околицей была звонкая, кованая осень, в перепаде дня крепко похолодало, все лужи пошли ледяными стрелками, синицы и воробьи нахохлились, храня тепло маленьких сердец, закожанела сохранившаяся окрай дороги трава. У Федора каблуки были подкованы железом, они звонко цокали о землю, в которой вся влага стала ледком. Климов остановился.

— Не надо меня провожать. — И протянул руку за чемоданчиком.

— Идите, идите, — невозмутимо сказал Федор, напирая на него плечом.

Климов усмехнулся и пошел вперед. «Прощай, чудесный край, невозвратимый…» — в который уж раз вспомнилась пластинка Печковского. Комок рвался прочь из горла, но за спиной звучало упрямое, жесткое цоканье, и он не мог позволить себе единственной разрядки. Да чего Федор топает за ним, словно конвойный за арестантом?.. Его охватило бешенство. Федька и прежде был упрямой скотиной, привык брать на измор. Он повернулся к Федору:

— Может, ты домой пойдешь? Ей-богу, лишнее это.

— Лишнее, говорите?.. — хрипло переспросил Федор и стал громко, грубо отхаркиваться. Прочистив горло, добавил: — Такого дорогого гостя проводить совсем не лишнее.

«Да он издевается, что ли?» — вспыхнуло испуганно. Не то чтобы Климов физически боялся Федора, но не хотелось ему добавочного груза чужой душевной жизни, хватало и собственной мути.

— Может, ты все-таки домой вернешься? — повторил он спокойно и холодно.

— Давай, давай, так вернее, — проговорил Федор, по-прежнему нажимая плечом.

Лишь мгновенно вспыхнувшая догадка, что Федор не даст сдачи, помешала Климову нанести удар. Он разжал кулак. Федор был сейчас, пожалуй, потяжелее, да и покрепче его, но именно поэтому и не ввяжется в драку. Маруся не простит ему, если он хоть пальцем тронет Климова. Да и за что бить Федьку? За то, что он охраняет свое счастье? Он хочет убедиться, что Климов действительно уедет в Москву, а не повернет назад иди не отправится в Неболчи, чтобы продолжать оттуда свои домогательства. Климову стало как-то жалко этого серьезного, терпеливого, тихого человека, который всем жизненным напастям противопоставляет лишь свою непоколебимую верность. Не такое уж это могучее оружие в нынешнем хитром, изощренном, исполненном всяческих соблазнов мире. Ему захотелось по-доброму расстаться с непрошеным провожатым, в конце концов, он вел себя честно, и это дает ему право если не на дружбу, то хоть на уважение Федора.

— Ты зря со мной так, Федя, — сказал он искренне. — Я перед тобой ни в чем не виноват. Дай руку!

— Идите, идите, не то опоздаете!

— Ты что — не хочешь и руки протянуть?

— Шагай, шагай, времени в обрез.

— За что?.. Ведь у нас с Марусей ничего не было.

Лицо Федора стало как кулак.

— Чего было, чего не было, не вам судить.

— Вот те на!..

— Вот и на! — злобно передразнил Федор.

— Ну, дай руку! — Климов сам почувствовал, как жалко это сказалось.

Теперь остановился Федор.

— Как я тебе руку дам, — он обращался к Климову на ты, но не из приятельства, а по какой-то жутковатой доверительности, — когда, может, той же рукой из тебя жизнь выну?

— За что?.. Что я тебе сделал?

— Что сделал, то прошло. Но если вернешься — не жди пощады.

— Не бойся, не вернусь.

— Хорошо бы…

Главное было сказано, и Федор отбросил его за пределы своей душевной жизни.

Он проводил Климова до самого полустанка. Дождался поезда и, лишь когда Климов стал на ступеньку вагона, вручил ему чемоданчик. Тут Климов сделал последнюю попытку к рукопожатию, но Федор не поддался, и Климов прошел в тамбур. Поезд тронулся, однако Федор не ушел с платформы. Климов заметил, как напряглось его лицо, когда поезд поравнялся со стрелкой, здесь была последняя возможность спрыгнуть на ходу, дальше поезд резко набирал скорость. Климов наблюдал все это, и Федор вовсе не казался ему смешным, скорее — величественным. Поезд рванулся вперед. Федор снял кепочку и носовым платком вытер бледный, незагорелый лоб с острыми клиньями белизны на лысоватом темени и пошел через полотно домой.

Промелькнула заросшая просека, приютившая некогда поезд-типографию. Слева, в глубине простора, возник лесок, где сороки и вороны хотели посчитаться с разбойницей-лисой. Климов все не шел в вагон. Он стоял, прижавшись щекой к пыльному стеклу. Ему хотелось завыть дурным голосом, как воют провожающие мужей на фронт солдатки, когда задвигаются двери теплушек.