Алла Кроун - Перелетные птицы

— На этот раз, Сережа, я не стану с тобой спорить. Трудно покидать свою страну, но мы, по крайней мере, уедем не как беженцы. Уедем по своей воле, и я надеюсь, что к новой, лучшей жизни.

Надя говорила вдумчиво, отмеряя каждое слово. Она подозревала, что Сергей будет рад тому, что Алексей все же не женится на ней, и приготовилась увидеть улыбку. Но не увидела. Лицо Сергея осталось совершенно непроницаемым. Он хлебнул чая и поставил стакан на стол так резко, что горячая жидкость выплеснулась ему на руку. Сергей чертыхнулся и посмотрел на сестру.

— Мне жаль тебя, сестренка. Правда жаль. Этот человек не дал тебе ничего, кроме горя… Не будет его — тем лучше! — вдруг запальчиво прибавил он. — Мы оба потеряли любимых. Я ведь понимаю, что, когда мы уедем из России, у меня почти не останется надежды когда-нибудь снова увидеть Эсфирь. Может быть, однажды мы все уедем в Америку и найдем ее там. Мы ведь можем мечтать, правда? Чтобы пережить эту революцию, нужно мечтать о чем-то хорошем. — Он вздохнул, потом положил ладонь на руку Нади и легонько сжал. — Наденька, будь сильной. Мы есть друг у друга, и у нас есть Катя.

Несколько мгновений он рассматривал Катино лицо, потом опустил глаза.

— Если избавиться от ребенка, нам было бы намного легче.

Но, увидев Надин взгляд, Сергей быстро сменил тему.

— Знаешь, я думаю, есть еще одна важная причина для того, чтобы уехать отсюда: в другой стране мы можем сказать, что отец нового ребенка — Вадим и что он погиб недавно. Катя слишком мала, чтобы что-то помнить, и никому другому до этого нет дела.

Надя не ответила, и он продолжил:

— Зачем ребенку знать, что он незаконнорожденный? Зачем ему эта боль? В конце концов, ребенок все равно будет носить фамилию Вадима.

Губы Нади задрожали. Когда Сергей обошел стол, она схватила его за руки. Он отвел ее к дивану, обнял и стал качать, как когда-то в детстве. На этот раз слезы принесли облегчение.

На следующий день Надя думала только о том, как повидать Алексея и проститься с ним по-доброму, без злости и горечи. Она жалела и не жалела, что ударила его тогда. Ужасно любить и одновременно ненавидеть мужчину. Но на этот раз у нее останется кое-что от него — их ребенок. Надя решила не говорить ему о том, что уезжает.

Она тщательно оделась, намереваясь напоследок произвести на него неизгладимое впечатление, хотя и не представляла, как это сделать. Несколько месяцев назад в элегантном магазине Кунста и Альберса на углу Алеутской улицы она купила тонкое подчеркивающее талию шерстяное платье с кружевами цвета слоновой кости на воротнике и манжетах. Осмотрев себя в зеркало, Надя осталась довольна: на фоне бледно-пшеничного платья ее глаза искрились, а кожа как будто светилась. Сообщив госпоже Розмятиной, что вернется поздно, она вышла из дома.

Боль и печаль в глазах Алексея в миг уступили место удивлению, а потом неимоверному облегчению, когда на пороге он увидел Надю. Она стала извиняться за то, что ударила его, но Алексей заставил ее замолчать, нежно положив ладонь ей на губы.

— Не нужно, Наденька. Давай не будем тратить время на то, что причиняет боль. Я так много хочу тебе сказать. Вот только… сколько бы мы ни говорили, всегда найдется что-нибудь такое, о чем нужно будет сказать позже.

Он усадил ее на диван и сам сел рядом.

— Я хочу, чтобы ты выслушала то, что я должен тебе сказать. Мне невыносима мысль о том, что я больше не увижу тебя. Умоляю, когда ребенок родится, позволь мне увидеть его. Куда бы ни забросила меня судьба, я пришлю тебе весточку. Сергей позаботится о вас, я знаю, но я тоже хочу помогать. Боже, как он, должно быть, меня ненавидит! Мне остается только молиться о том, что когда-нибудь я снова смогу сделать тебя счастливой.

Он положил руку ей на талию, но Надя отодвинулась.

— Какие у тебя планы на будущее? Куда поедешь?

— Ночью я много думал, — медленно произнес Алексей. — Как только Мария окрепнет настолько, что сможет путешествовать, я уеду из Владивостока. Подамся к охотникам, выучусь этому занятию. Я хороший стрелок. — Он печально улыбнулся. — Вместо того чтобы убивать людей, буду охотиться на животных. Если я что-то и умею, то хочу, чтобы мои умения приносили пользу.

— Но ты не приспособлен к такой жизни!

— Я не боюсь работы. — Алексей сжал кулаки, губы его превратились в тонкую линию. — Большевикам меня не сломить. Может быть, раньше меня баловали, но, независимо от того, кем рождается человек, если он решил выжить, он выживет.

Граф Персиянцев посмотрел на Надю и обнял.

— Любовь моя, сердце мое, как же я буду скучать по тебе!

Но Надя была непреклонна. Ребенок был ее, и от своего решения не показывать его Алексею и даже не рассказывать, куда они с братом уезжают, она не отступится. Однако осознание того, что, быть может, они видят друг друга в последний раз, его объятия, его теплое дыхание у нее на щеке, биение его сердца — все это не могло не вызвать отклика в ее теле. С долгим вздохом Надя подняла голову и открыла губы навстречу ему.

Однако у нее была цель: горько-сладкая месть должна свершиться. Она не должна проявлять слабость сейчас, когда он в ее власти. Она будет любить его так, как никогда раньше, чтобы он вспоминал о ней до конца своей жизни и чтобы каждый день мучился от мысли о том, что потерял.

Никогда прежде любовь и ненависть не вступали в такое открытое противоречие в сердце Нади. «Алеша, Алеша, настанет ли когда-нибудь день, минута, когда любовь к тебе будет приносить наслаждение, а не горе и невыносимую боль?» Она посмотрела в его потемневшие глаза, положила ладони ему на грудь и стала медленно и нежно, как перышком, вести ими вниз по его телу, чувствуя, как оно напрягается, как мышцы его подрагивают от предвкушения. Пробежавшись пальцами по бедрам Алексея, она подняла руки к его лицу. Теплыми, жадными губами она припала к его шее и почувствовала пульсирующую жилку, в каждом толчке которой выражалось все его естество — нарастающий ритм, готовый слиться с нею в совершенном единении. Надя позволила своему разуму отдаться этому ритму, раствориться в нем.

О чем она думала? Он не принадлежал ей, не был ее мужчиной. Другая женщина будет прикасаться к этим глазам, будет иметь право на его руки, на его губы и дыхание. Но она, Надя, будет владеть его разумом, его сердцем, и, когда его руки будут прикасаться к другой женщине, мысли его будут о ней, и он будет представлять… Что? Ее нежные объятия?

О нет! Ее губы, ее язык, ее жадное желание вобрать его в себя, удержать и оставить без сил.

Когда его возбуждение дошло до наивысшего, мучительного пика, до вершины экстаза, он закричал. Этот крик был таким пронзительным, таким глубинным, что Надя поняла — союз ее любви и ненависти сделал его пленником на всю жизнь.

— Надя, Надя! — воскликнул он. — Боги позавидовали бы нашей любви… Обреченной любви. Господи, прошлое будет преследовать меня вечно!

«Будет», — подумала она и вдруг почувствовала внутреннюю пустоту. Ей неожиданно стало понятно, что, сделав его своим пленником, она и себя приковала к нему навеки.

Вскоре Надя ушла, испугавшись, что передумает и расскажет о своих намерениях. Не разбирая дороги, она бежала по темным улицам в пустоту.

Следующие несколько дней почти не сохранились в ее памяти. Они превратились в туман, в котором движения, мысли и слова сплелись в облачко пара, окутали ее разум и притупили боль. Сергей скоро организовал перевод всех сбережений, которые накопил за месяцы упорного труда в больнице, в «Русско-Азиатский банк» в Харбине. Он не спрашивал Надю, почему она не рассказала госпоже Розмятиной, куда они уезжают. Пока ехали на дрожках по мощенным булыжником улицам до вокзала, мимо них проплывало море испуганных, взволнованных лиц. Надя прижимала к груди тепло укутанное тельце Кати, и ей вдруг захотелось рассмеяться.

— Сережа, неужели мы действительно будем наконец жить спокойно, без страха?

В сентябре 1931 года от горячих бурь, несущих пыль из пустыни Гоби на Харбин, остались лишь воспоминания, и теперь осенние листья тихо опускались на тротуары, забиваясь в трещины между булыжниками мостовых. Порой неожиданные порывы ветра, прошедшие через сибирские степи, остужали сухую жару и гнали по небу далекие облака.