— Вот, дочь неразумия, вот перед тобою раздевальная, где многие до тебя сложили свои одежды!
Повинуясь боязливо и покорно легкому взмаху руки, она толчком распахнула дверь, но тут же в ужасе отпрянула. Это был склеп, наполовину заполненный сухими черепами и костями.
— Мне страшно переодеваться здесь… и одной… Но если вы приказываете, отец, я сделаю как вы повелите.
— Знай, дитя тщеты, останки, на которые ты взираешь, лишь бренное одеяние тех, кто в свое время искал земных утех или услаждался ими. В такой же прах обратишься и ты, как ни кружись, ни пляши, как пи пой, ни бренчи на струнах, ты и все вы, служители нечестивого мирского наслаждения, уподобитесь этим бедным костям, на которые тебе в твоей суетной привередливости противно и страшно глядеть.
— Нет, это не суетная привередливость, преподобный отец, — отвечала странствующая певица. — Видит небо, я чту покой этих бедных побелевших костей, и если бы, распростершись на них, я могла без греха превратиться в подобный же прах, я избрала бы местом отдыха эту груду останков и предпочла бы ее самому пышному и мягкому ложу в Шотландии.
— Терпи и продолжай свой путь, — сказал монах уже не так сурово. — Жнец не должен бросать жатву, доколе солнце, склонясь к закату, не оповестит, что трудовой день окончился.
Пошли дальше. В конце длинной галереи брат Киприан отворил дверь небольшой комнаты или, может быть, часовни, так как ее украшало распятие, перед которым горели четыре лампады. Все склонились, осенясь крестом, и монах спросил девушку-менестреля, указывая на распятие:
— Что говорит этот символ?
— Что господь и праведника и грешника призывает приблизиться.
— Да, если грешник сложил с себя свой грех, — сказал монах, голос которого зазвучал уже заметно мягче. — Здесь приготовься к продолжению своего пути.
Луиза пробыла в часовне минуты две и вышла оттуда, кутаясь в серый грубошерстный плащ: кое-что из своего яркого наряда она наспех сняла и сложила в корзиночку, где перед тем лежало ее обыденное одеяние.
Вскоре затем монах отпер дверь, которая вела на волю. Они оказались в саду, окружавшем монастырь братьев доминиканцев.
— Южные ворота только на засове, вы сможете выйти через них незамеченными, — молвил монах. — Благословляю тебя, сын мой, благословляю и тебя, несчастное дитя. Пусть воспоминание о месте, где ты сняла свои уборы, остережет тебя, когда ты снова вздумаешь их надеть.
— Увы, отец! — сказала Луиза. — Если бы несчастная чужестранка могла хоть кое-как прокормиться иным, более почтенным ремеслом, едва ли она пожелала бы промышлять своим суетным искусством. Но…
Но монах исчез, да и самая дверь, через которую их вывели, тоже как будто исчезла, так диковинно была она укрыта под нависшим контрфорсом и среди вычурной орнаментовки готической архитектуры. «Так! Стало быть, через эту потайную дверь только что выпустили женщину, — подумал Генри. — Хорошо, коли добрые отцы не впустят тотчас этим же ходом другую! Очень удобное местечко для игры в прятки… Но, benedicite, что мне делать дальше? Я должен поскорее сбыть девчонку с рук и доставить ее в безопасное место. Не знаю, какова она в душе, а вид у нее такой скромный — теперь, когда на ней приличная одежда, — что она едва ли заслуживает того обхождения, каким ее почтили бы наши шотландские дикари из Гэллоуэя или чертов легион из Лиддела!»
Луиза стояла, точно предоставив кузнецу вести ее, куда он сам захочет. Ее собачонка, радуясь, что выбралась из темного подземелья на свежий воздух, резво носилась по дорожкам, наскакивала на свою госпожу и даже крутилась, хоть и несколько боязливо, в ногах у Смита, чтобы выразить и ему свое удовольствие и завоевать благосклонность.
— Ложись, Шарло, ложись! — прикрикнула певица. — Рад, что выбрался на божий свет? Но где-то мы с тобою заночуем, мой бедный Шарло!
— Ну, сударыня, — сказал Смит — не грубо, потому что это было не в его натуре, но все же резко, как говорит человек, когда хочет покончить с неприятным делом, — куда лежит ваш путь?
Луиза уставилась в землю и молчала. На повторный настойчивый вопрос, куда она прикажет ее проводить, она снова потупилась и сказала, что сама не знает.
— Ладно, — усмехнулся Генри, — понимаю… Я тоже в свое время умел позабавиться — повеса был хоть куда! Но лучше скажу напрямик: что касается меня, так я вот уже много-много месяцев совсем другой человек, так что, красотка моя, нам надо расстаться раньше, чем такая пташка захотела бы отпустить от себя пригожего молодца.
Луиза плакала без слов, все еще не поднимая глаз, как плачут, когда чувствуют обиду, на которую не вправе жаловаться. Наконец, видя, что ее провожатый теряет терпение, она начала, запинаясь:
— Высокородный сэр…
— Сэром зови рыцаря, — сердито сказал горожанин, — а высокородным — барона. Я — Гарри из Уинда, честный оружейник и к тому же независимый от цеха.
— Значит, добрый ремесленник, — сказала музыкантша. — Вы судите обо мне сурово, но у вас есть на то видимое основание. Я немедленно избавила бы вас от своего общества, которое, возможно, приносит мало чести порядочному человеку, но я и в самом деле не знаю, куда мне идти.
— На ближайшую ярмарку или храмовый праздник, — отрезал Генри, не сомневаясь, что растерянность ее притворная — девчонка хочет ему навязаться, вот и прикидывается, а может быть, и сам страшась соблазна. — Значит, в Охтерардер, на праздник святого Медокса. Поручусь, что ты без труда найдешь туда дорогу.
— Афте… Оттер… — повторила певица, тщетно силясь одолеть кельтское произношение. — Мне говорили, что мои песенки будут непонятны людям, если я подойду ближе к тому угрюмому горному кряжу.
— Значит, ты хочешь остаться в Перте?
— Но где тут устроиться на ночь? — сказала скиталица.
— А где провела ты эту ночь? — возразил Смит. — Уж ты, разумеется, знаешь, откуда пришла, хоть, видно, еще не решила, куда пойдешь.
— Я ночевала в странноприимном доме при монастыре. Но меня пустили туда после долгих уговоров и наказали больше не возвращаться.
— А теперь, когда тебя гонят Дугласы, тебя туда нипочем не примут, уж это наверняка. Но принц упомянул сэра Джона Рэморни… Я могу провести тебя переулками к его жилищу… хоть это и не дело для честного горожанина, да и некогда мне.
— Пойду куда-нибудь… Я знаю, я для людей — бесчестье и обуза. Было время, когда на меня смотрели иначе… Но этот Рэморни — кто он такой?
— Учтивый рыцарь. Ведет веселую холостяцкую жизнь и состоит конюшим и, как говорят, privado29при молодом принце.
— Как! При этом шалом и надменном молодом человеке, из-за которого и вышел весь скандал?.. Ох, не отводите меня туда, добрый друг! Неужели не сыщется какой-нибудь христолюбивой женщины, которая приютила бы несчастное создание у себя в хлеву или в амбаре на одну ночь? Рано поутру я уйду. Я ей щедро заплачу. У меня есть золото — вам я тоже заплачу, если вы отведете меня куда-нибудь, где я смогу укрыться от этого буйного повесы и от слуг черного барона, который как глянет, так убьет.
— Приберегите ваше золото для тех, у кого его недостаточно, сударыня, — сказал Генри, — и не суйте в честные руки деньги, заработанные виолой, бубнами и пляской, а может быть, и чем похуже. Говорю вам напрямик, сударыня, меня вы не одурачите. Я провожу вас в любое безопасное место, какое вы мне назовете, потому что мое обещание крепко, как стальные оковы. Но вам меня не убедить, что вы не знаете, куда идти. Не так вы неопытны в своем ремесле, чтобы не знать, что в любом городе, а тем более в таком большом, как Перт, имеются заезжие дворы, где особа, подобная вам, всегда получит приют за свои деньги, если не найдет простака, который уплатил бы за ее постой. Раз вы при деньгах, сударыня, моя о вас забота будет недолга, и, право, в женщине ваших занятий эта непомерная горесть, этот страх остаться одной кажутся мне попросту притворством.
Дав, таким образом, ясно понять, как он думал, что потешница его не обманет обычными своими уловками, Генри твердо отошел на несколько шагов внушая себе, что принял самое разумное и мудрое решение. Но он не выдержал и оглянулся посмотреть, как Луиза приняла его уход, и был смущен, увидев, что она опустилась на скамью, скрестила руки на коленях и склонила голову на руки, всей позой выражая полную безнадежность.