Оливия Уэдсли - Первая любовь

— Мужчины так эгоистичны и грубы, — было ее любимой фразой. Этим объясняла она их поведение, когда влюбленные и верящие в ее любовь безумцы надоедали ей. Устав от встреч с ними, она пыталась отделаться от них каким-нибудь образом, а они высказывали свое мнение о ней.

Прислушиваясь к плеску воды за бортом, Робин поражался своей слепоте и безумию.

Он держал в руке стекло в простой и дешевой оправе, а полагал, что хранит драгоценнейший камень чистой воды, красоте которого поражаются люди.

Он повернулся на раскаленной скамье и закрыл глаза руками. Каждая волна, казалось, шептала ему: глупец, глупец, глупец. Но все волны моря не могли стереть в памяти позорные, приводящие в бешенство воспоминания.

Мартин сказал ему, прощаясь в то туманное холодное утро:

«Когда приедешь в Ражос, постарайся забыть обо всем, а через год, как только Мики найдет это безопасным, я последую за тобой».

Вся картина бегства вставала перед глазами Робина и напоминала фантастический сон. Он смотрел в окно своей камеры, прислушиваясь к стуку шагов, так как надеялся узнать знакомую походку Лайлы. Его ни на минуту не покидала надежда увидеть ее. Когда, наконец, действительно прозвучали шаги, он был слишком измучен, чтобы взглянуть на открывающуюся дверь. Робин готов был плакать от радости, что его мечта сбылась и Лайла явилась к нему. Рука Мартина притянула его к себе, и он увидел в камере двух мужчин. Итак, Лайла все-таки не пришла! Чувствуя беспредельную апатию и усталость, он позволил сделать с собой все, что они пожелали. Его побрили, остригли, переодели и вывели из тюрьмы через секретный выход. На улице ждал автомобиль, в который его усадили.

А теперь его звали Лео Васка, и он направлялся в маленький аргентинский порт. Размышляя о прошлом, Робин почувствовал сильное желание выпить. Достал бутылку и жадно начал глотать жидкость прямо из горлышка. Лицо его покраснело, глаза заблестели, и он задремал. В двадцать семь лет он был хорошим спортсменом и перед ним открывалась блестящая перспектива. Он был так красив, что любая мать гордилась бы внешностью такого сына, а каждая женщина могла бы его полюбить. Между тем, он лежал теперь на палубе, пьяный, грязный, с разбитыми иллюзиями, без всяких надежд на будущее. Он был наказан не по заслугам, так как вел себя благороднее, чем многие мужчины, влюбленные в чужую жену.

«Я не хотел полюбить Лайлу, — оправдывался Робин перед самим собой в начале их знакомства. — Но ничего не мог поделать со своими чувствами. Нельзя остановить любовь, когда она приходит. Я никого не оскорблял своей страстью, ни Лайлу, ни Гревиля. Не могу понять, отчего жизнь так нелепо складывается — отчего двое людей встречаются, любят друг друга, но счастье бежит от них. Но раз так случилось, мы должны постараться выпутаться из этой истории, стараясь честно вести себя по отношению ко всем окружающим. Мне противно прятаться за углом, меня оскорбляют случайные встречи, во время которых мы делаем удивленные лица. Я ненавижу эту таинственность. И поэтому мне следует немедленно пойти к Гревилю и сознаться ему во всем. Мы обязаны это сделать ради него, а также ради нашей любви». Вначале все казалось ему очень простым. Он собирался сказать Гревилю, что Лайла и он полюбили друг друга, и надеялся, что Гревиль немедленно даст ей свободу. Со свойственной ему бесхитростной прямотой он заговорил об этом с Лайлой и поразился при виде ее бешенства.

— Глупец! — воскликнула она, и лицо Робина покрылось пунцовой краской.

Лайла смягчилась, объяснила свое поведение, проявила нежность и даже раскаялась.

— Дорогой мой, вы испугали меня! Мне показалось, что вы уже говорили с Гревилем, поэтому я так вспылила. Пожалуйста, простите меня.

— Я, должно быть, неясно выразил свою мысль, — объяснил жалкий Робин. — Вы имели право назвать меня еще большим глупцом. Мне даже не приходило в голову предпринимать что-нибудь без вашего разрешения.

— Поклянитесь мне в этом, — настаивала Лайла, и Робин, конечно, поклялся.

И, наконец, наступила развязка. Как глупо и позорно все окончилось! Робин застонал во сне, и Сэм, проходящий мимо, взглянул на него и позвал Жоса Лумиса.

— Идите сюда, сэр.

Лумис вошел в маленькую, мрачную каюту. Его белые зубы ослепительно сверкали на загорелом лице. Он насмешливо улыбнулся, увидев Робина, мертвецки пьяного, лежащего наполовину свесившись со скамейки.

— Он не только пьян, сэр, — заметил Сэм, извиняясь. — Пощупайте его голову.

Лумис положил большую загорелую руку с двумя кольцами, блестевшими на указательном пальце, на лоб Робина.

— Кажется, у него лихорадка, — произнес он.

— Я тоже об этом подумал, — проворчал старый Сэм. — Бедняга едва ли выдержит.

Лумис отдернул руку. Он был приятелем Мартина. Когда-то они вместе проделали путешествие в поисках золотоносной жилы и знали цену друг другу. Робин не нравился Жосу, но он чувствовал ответственность перед Мартином.

— Перенесем его, — сказал он и взял Робина за плечи.

Вместе с Сэмом они уложили Робина в маленькой пассажирской каюте. На этом судне не было врача. Но первый матрос, выросший на островах Тихого океана, понимал кое-что во врачевании, и Жос послал за ним. Тот внимательно осмотрел Робина.

— Лихорадка, — лаконично определил он.

Подвижное лицо Жоса сложилось в гримасу.

— Об этом мне было известно до вашего прихода, — отвечал он насмешливо.

— Он заболел лихорадкой, — спокойно подтвердил матрос. — И если даже выживет, то может лишиться рассудка. Вынув из кармана термометр, измерил температуру больного. — Бедняга, — проговорил он мягко. — Здорово намучается, пока лихорадка прикончит его.

Жос Лумис взглянул на него и спросил нетерпеливо:

— Но что же делать? Что нам делать с ним?

— Надо лечить его старым способом, — отвечал матрос. — Пустите ему кровь. Заставьте пропотеть, положите лед на голову. Таким путем я попытаюсь поставить его на ноги еще до конца плавания.

Он поднял руку и одобрительно похлопал Робина по плечам и груди:

— Хорошо сложен парень. Крепче любой лошади.

В одной из комнат уорингтоновского дома вокруг стола собрались Честер Кинн, Пэнн, Де-Сали, Алек Скардель и Губерт и Чарльз Форсайты.

На столе лежали два запечатанных письма, причем на каждом конверте было написано семь имен.

Стояла ранняя осень. Темно-красные и лиловые астры наполняли высокие вазы. В большом красивом камине потрескивали горящие дрова. Повернувшись спиной к огню, Уорингтон сплетал и расплетал дрожащие пальцы. Все присутствующие ожидали его объяснений. Обращенные к нему лица выражали сочувствие и боязливое любопытство. Наконец, он прервал молчание:

— Я был вторым отцом для Хюго Гревиля, и поэтому он поручил именно мне, зная мою любовь к нему, выполнить его последнюю просьбу.

Замолчав. Уорингтон обвел взглядом всех собравшихся, и из его груди вырвался усталый вздох старого человека.

Кинн заерзал на стуле, вынул носовой платок и положил его обратно в карман. Глаза Уорингтона, еще не потерявшие своего блеска, остановились на нем с выражением терпения. Когда Кинн успокоился, Уорингтон продолжал:

— Двадцать второго июня мы всемером собрались в доме Хюго Гревиля, чтобы поиграть в бридж. Он был восьмым. В ту ночь в его доме было совершено убийство. Во время обыска, произведенного полицейским, в комнате леди Гревиль обнаружили спрятанного Робина Вейна. Он объяснил свое присутствие тем, что, совершив убийство, бросился в первую попавшуюся комнату, желая укрыться. Он был арестован, но накануне суда бежал из тюрьмы.

Уорингтон внезапно поднялся из своего кресла. Вид его напоминал всем присутствующим те минуты, когда он выступал в палате, произнося речь в защиту какого-нибудь закона, или же его фотографию в политическом журнале, где он обычно изображался в позе, принятой им в данную минуту — одна рука засунута за борт пиджака, а другой он делал легкие, подчеркивающие слова движения. Он овладел вниманием присутствующих. В комнате не было ни одного человека, который бы не питал к нему глубочайшего уважения.

— Друзья, — произнес он глубоким, прочувствованным голосом. — Друзья! Есть два закона, которые никто из нас не решится преступить. Если же я выступаю против них в каком-нибудь отношении в данный момент, то только по просьбе Хюго Гревиля. — просьбе, которую считаю необходимым исполнить, так как уста, произнесшие ее, сомкнулись навеки. Гревиль вкратце изложил ее в письме, оставленном на мое имя, но я не сомневаюсь, что он более подробно объясняет свое желание в послании, адресованном нам семерым. Я снова повторяю, что Гревиль сознался в добровольном нарушении им закона, так как считал, что имел право нарушить его. Он полагал, что человек, унаследовавший честное имя и занимающий почетное положение в своей стране, должен высоко держать знамя, врученное ему. Он почувствовал, — быть может, даже без оснований, — что ему угрожает позор. Этот Кри пришел к нему накануне убийства и рассказал историю, пятнающую честь Гревиля. Он заявил, что хочет продать вещественные доказательства правдивости своих слов. Гревиль поехал в Скотленд-Ярд и навел справки о жизни этого субъекта. Ему сказали, что это низкий и подлый человек. Тогда он воспользовался им, как орудием, для защиты своей чести и для нападения на врага. Гревиль убил этого человека, чтобы тот не опозорил его честное имя. Признание Хюго изложено в этом письме.