Оливия Уэдсли - Первая любовь

Уорингтон разорвал запечатанный конверт, взглянул на содержание письма и протянул его Кинну, сидящему рядом.

Он продолжал стоять, пока письмо не попало к нему обратно. Тогда сел и заговорил снова:

— Гревиль преследовал две цели: старался сохранить чистым свое честное имя и отомстить за нанесенное оскорбление. Я лично не верю тому, что он был обманут, хотя это предположение высказывалось многими из наших друзей. Вы обратили внимание на то место письма, где говорится, что, если бы Робин Вейн не скрылся от суда и был приговорен к казни, он дал бы этой казни свершиться?

— Бесчеловечно! — воскликнул Кинн; лицо его побледнело и стало подергиваться. Затем добавил хриплым голосом: — Робин Вейн честный человек, сэр, а Гревиль помешался на вопросе о… своей чести.

— Гревиль был человеком, занимавшим высокое общественное положение, и я считаю, что, несмотря на испытываемые им чувства озлобления и унижения, он должен был считаться с могущим возникнуть скандалом, — возразил Уорингтон серьезно.

Кинн сделал резкий жест протеста.

— Заставить молодого человека страдать, задумать подобный план…

Он не мог продолжать.

Де-Сали встал и сказал без всякого иностранного акцента:

— Может быть, как француз, я могу скорее понять то, что у нас зовется crime passionel[4]. В моей стране существует только один ответ, когда честь человека задета. Но я вижу, что лорд Гревиль не мог прибегнуть к такому прямому ответу. Он должен был сделать выбор между боязнью скандала и своими личными чувствами. И он совершил этот ужасный поступок, так как не нашел для себя иного выхода.

— Я согласен с вами, — подтвердил Уорингтон печально.

Алек Скардель вмешался:

— Я любил Хюго и дружил с ним. Это был лучший из людей. Как бы он ни согрешил, я стану на его защиту, так как знаю, что за всю жизнь он не сделал ни одного бесчестного поступка. Если убил, значит, у него была серьезная причина, чтобы совершить убийство. Доведенный до отчаянья, он взялся за то оружие, которое было у него под рукой. Он гордился своим честным именем и общественным положением и боялся оказаться обесчещенным не только перед своими друзьями, но и перед всей страной. Он убил, чтобы спасти себя от позора. И покончил затем с собой по той же причине.

Скардель поднялся и продолжал горячо:

— Каждый из нас знает истинную причину его поступка и смерти. Она была расплатой за единственный совершенный им грех. Друзья, хотя лорд Уорингтон не сообщил нам содержания другого письма, а я не обладаю вторым зрением или даром пророчества, но скажу вам, о чем нам пишет Гревиль. И я, со своей стороны, обещаю исполнить всякую просьбу Хюго Гревиля, даже до того, как буду знать, в чем она заключается.

Он обратился прямо к Уорингтону.

— Быть может, вы сообщите нам о том, что изложено во втором письме?

Уорингтон кивнул, вскрыл второе письмо, оказавшееся очень кратким, и взглянул на Скарделя.

— Вы правы, — сказал он. — Когда вы все прочтете это письмо, пусть каждый напишет свое мнение на бумажке и даст ее мне. Вы ответите на просьбу Гревиля, повинуясь голосу совести, и поэтому, конечно, имеете право отказать ему. Если кто-нибудь из вас почувствует, что не может исполнить желание Гревиля, не видит для этого достаточно оснований, и напишет мне об этом, то имя этого человека буду знать я один, а выраженное им мнение не подвергнется общему обсуждению. Если хотя бы один голос выскажется против желания Гревиля, то мы немедленно сообщим обо всем полиции. Если же среди нас не возникнет разногласий, то мне дана возможность оправдать Робина Вейна и в глазах властей снять с него позорное пятно. Мне кажется, что на этом решении нам следует остановиться, и не только из желания единодушия, а для того, чтобы спасти от публичного позора и осуждения имя честного и несчастного человека.

— Вы можете продолжать свою речь с тем же беспристрастием, сэр, — произнес Кинн с горькой усмешкой, — но хочу знать, будет ли влачить из-за нашего молчания Робин Вейн всю свою жизнь жалкое существование. Он был невиновен…

— Не вполне, — перебил Уорингтон мрачно.

— Но, — возразил тот взволнованно, и Уорингтон поднял руку. Его лицо как-то сразу постарело; он произнес мягко, но с непреклонной твердостью:

— Вейн не убил, но я не назову невиновным человека, который совершил поступок, повлекший за собой преступление. Если вы решите исполнить просьбу Гревиля, я, как было сказано прежде, берусь выхлопотать у властей помилование Робину Вейну. В глазах же общества он никогда не был убийцей: одни называли его рыцарем, а другие человеком, на которого напали из-за угла и который защищался. Для пояснения своей мысли я могу напомнить вам простую, но непреложную истину: что посеешь, то и пожнешь. В применении к данному случаю эту сентенцию можно переделать так: если вы попытаетесь бросить тень на честное имя какого-нибудь человека, то ваше имя тоже не останется чистым. Это все, что я могу вам ответить.

Де-Сали улыбался с непроницаемым видом. Лицо Алека Скарделя ясно выражало его чувства к Гревилю и его благоговение перед памятью покойного. Пэнн и двое Форсайтов молча глядели вдаль. Уорингтон сказал утомленным голосом:

— Мне кажется, что мы упростим эту процедуру, если дадим ответ, когда пробьют часы.

Каждый из присутствующих посмотрел на часы и затем отвел взгляд. Уорингтон откинулся в кресле и закрыл глаза. Де-Сали вспомнил о Лайле Гревиль и подумал о том, что недостойные женщины, причиняющие людям большие страдания, всегда добиваются успеха в жизни. Эгоистичные женщины всегда побеждают, а благородные остаются в проигрыше и никогда не получают того, что так легко достается их соперницам. Он давно решил исполнить просьбу Гревиля, так как понимал, что угодит этим Уорингтону, который, несмотря на глубокую старость, имел влияние в дипломатических кругах. Де-Сали презирал Честера Кинна за то, что тот не был светским человеком и часто давал волю своим порывам.

Раздался бой часов. Де-Сали написал: «Я храню молчание; надеюсь, что совещание скоро окончится». У него было назначено на этот вечер интересное свидание, и он боялся опоздать.

Кинн, сжав губы и опустив глаза, написал: «Молчание». Борьба казалась ему напрасной. Уорингтон был против него, и он знал, что для остальных это обстоятельство будет иметь решающее значение.

Каждый из присутствующих протянул Уорингтону узкую полоску бумаги, и тот, прочитав записки, произнес:

— Благодарю вас, друзья, от лица Гревиля за то, что вы сохраните чистым имя, которое он вам доверил. — Он поднялся и обменялся с каждым гостем рукопожатием.

— Надеюсь, вы извините меня, если я теперь удалюсь. Я очень утомлен. Быть может, вы, Кинн, исполните вместо меня обязанности хозяина?

Проходя мимо Кинна, он положил на мгновение руку на его плечо.

— Конечно, сэр, — отвечал Кинн хрипло.

«Он пытался поймать упущенное весло, но его схватили судороги или он упал в обморок», — говорили люди, обсуждая внезапную смерть Гревиля.

Валери ничего не говорила. Ее разбудила Лайла, вбежавшая в комнату с истерикой, проведенной по старым классическим образцам.

Валери села в кровати и откинула назад короткие вьющиеся волосы, упавшие ей на лоб. Она поднялась, схватила Лайлу и начала трясти ее. Под конец она прибегла к помощи кувшина с водой, и Лайла перестала рыдать.

— О, Хюго, Хюго, — шептала она, прижимая носовой платок к губам.

— В чем дело? Что с Хюго? — спросила ее Валери. — Он заболел?

И Лайла ответила резко: «Он умер».

Теперь, много недель спустя, Валери все еще не могла привыкнуть к этой мысли. Она казалась ей дикой, невероятной. В ту самую ночь Хюго танцевал с ней, болтая и строя различные планы на будущее. Она решила провести некоторое время с Лайлой в их лондонском доме, так как имение в Сюссексе переходило по наследству к дальнему родственнику, старому, вдовому, бездетному отставному адмиралу. Тревор утешал Валери в эти первые страшные недели, как мог. Он страдал так же, как и она, безмолвно и искренне. Если бы Валери могла полюбить его, это должно было случиться в данное время. Но когда Тревор, невнятно бормоча, сделал попытку рассказать о своем чувстве, она отвечала: «Не надо, пожалуйста, не надо».