Итак, Андре отправится в один прекрасный день представлять свою родину в одну из этих стран. На его консульском доме будет развеваться тот самый французский флаг, который так гордо развевается на мачтах почтовых пароходов, за полезными и правильными рейсами которых мысленно следил г-н Моваль. Значит, Андре Моваль будет где-нибудь консулом, и г-н Моваль уже с удовольствием представлял себе местожительство, которое достанется будущему чиновнику.

Это было как раз то, чем занимался г-н Моваль в продолжение доброй половины вечера накануне. Он странствовал по всему свету, из Старого в Новый, отыскивая там пункт, из которого Андре выступит на защиту наших интересов и для покровительства наших соотечественников. Андре, привыкший к этим географическим забавам, охотно предавался им; но всю ночь, во сне, он слышал, как раздавались в его ушах экзотические имена, благозвучные или причудливые, и, проснувшись, он еще до такой степени находился под впечатлением этой номенклатуры, что, когда г-н Гюйоннэ, слог которого славился изяществом и точностью, излагал перед своей аудиторией строгие нормы административного права, Андре продолжал свое воображаемое странствование и свои прогулки по всему миру.

Перед его глазами вставали образы различных городов. Иные из них вырисовывались на сером небе, изрезанном дождем или испещренном снежными хлопьями, под скупым светом Севера. Над ними дым от заводов смешивался с пеплом облаков. Резкий ветер продолжительных зим просушивал в их мрачных улицах грязь дождливой осени. Они вызывали в Андре мысль о печали, одиночестве и изгнании, поэтому его греза быстро отвертывалась от них. Инстинктивно он вызывал перед собой светлые страны, к ним направлялась его любознательность. Имена, говорящие воображению, привлекали его. Увидит ли он когда-нибудь золотую Калифорнию, богатую Луизиану, цветущую Флориду, благоуханные Антильские острова, большие реки Бразилии или Перуанские Кордильеры? Поедет ли он в Японию, в Китай? Он не знал этого. Забросит ли его случай в Новый или Старый Свет, в безмерную Африку или в таинственную Азию? Его заветнейшим желанием было жить среди необыкновенных народов, на отдаленной земле, в каком-нибудь живописном городе.

Мысленно он определял свое стремление к лучезарным и красочным странам, одним словом: Восток. Он будет консулом на Востоке. Он видел его, этот Восток, сквозь воспоминания о прочитанном, неясным и чудесным, неопределенным и искусственным, в мираже красоты. Солнце было там больше, чем в других местах, небо голубее, воздух прозрачнее. Для него было безразлично, Персия это или Египет, Индия или Марокко. Он знал только, что там на горизонте возвышаются сверкающие купола почти баснословных городов. Для него Востоком были — оружие, ковры, ткани, драгоценные камни, копошащаяся тень базаров, прохлада садов, журчанье фонтанов, трепет ветра среди пальм, шаги верблюдов по песку, следы слонов в тростниках, текущая река, цистерна, колодезь; то были пустыня, джунгли, кустарники, оазис; дворцы, мечети, храмы, гробницы; истома жарких дней, молчание звездных ночей и разлитый по всему этому великолепию, вялый, медленный, горячий, божественный зной, который расслабляет члены, изнуряет тела, притупляет мозг в сладострастной неге, благоухающей розой, жасмином, сандалом, и наполняющий своими неясными видениями опиум трубки или табак наргиле.

И мысленно, в продолжение лекции г-на Гюйоннэ, он вкушал эту жару, в которой энергия растворяется, а душа испаряется в видениях. Он увидел себя лежащим на ковре в своем восточном доме. Где находится этот дом? Он не мог бы этого сказать. Он знал только, что дом маленький и стены у него толстые. Комната, в которой он был, выходила аркадами во внутренний двор, вымощенный мрамором. Посередине его струя воды падала в водоем. В углу — дверь. Вдруг дверь эта повертывается на петлях, и Андре приподымается на ковре, чтобы увидеть, кто собирается войти. Появляется негр в чалме, подходит к нему с поклонами, произнося непонятные слова, потом снова удаляется и возвращается опять, впустив несколько женщин. Они закрыты покрывалами и одеты в яркий и легкий газ. Негр, сидя на корточках возле водоема, странно ударяет по звонкой коже тамбурина. Тогда, одна за другой, женщины раздеваются, сохраняя только покрывала на лице. Среди них есть белые, как луна, медно-желтые, как солнце, и черные, как ночь. Они танцуют. Слышно, как позвякивают их браслеты и ожерелья на теле. Вдруг они исчезли. Опустел двор, полный солнца, с одним только постепенно увеличивавшимся углом тени. Негр перестал играть. Стало очень жарко. Потом послышалось шлепанье туфель. Появилась новая женщина, тоже под покрывалом. Она медленно растянулась рядом с ним на ковре. Андре смотрел на нее. Подымавшаяся грудь приводила в движение кисею, скрывавшую ее. Понемногу покрывало, таившее лицо, становилось все тоньше и тоньше, рассеивалось, как пар, а лицо это, по мере того как показывалось, становилось восхитительным. Они взялись за руки и замерли так, не говоря ни слова. Воцарилось глубокое молчание. Можно было расслышать шорох насекомых, точивших дерево сундука, в котором была заперта форменная одежда. Андре видел эту одежду: брюки с золотыми лампасами, треуголка, шпага, завернутые в папиросную бумагу. Порыв ветра заставлял трепетать листы книги, положенной на сундук, и Андре знал, что книга эта была «Саламбо»[3]. Сквозь узкое окно он видел море и готовое к отплытию огромное судно. Подымали якорь. Отдавали канаты. Дожидались только его. Пусть! Он чувствовал себя так хорошо в своем уединенном домике. Он никогда больше не увидит своей родины. Он прижимал свои уста к душистой руке. Во дворе тенистый угол захватил все пространство. Фонтан увлажнял томный и жгучий воздух…

Андре Моваль вздрогнул. Перед ним раскинулась своей сероватой мостовой площадь Пантеона. Группы студентов рассеивались, перекликаясь. На бледно-голубом небе, покрытом небольшими облачками, купол здания выделялся своей стройной округленностью. В этой картине не было ничего восточного, точно так же, как и в свежести этого ноябрьского утра. Андре живо поднял воротник пальто. Его мать не раз наказывала ему беречься от простуды. Будущему консулу не следовало схватывать насморка! Он улыбнулся. Что подумала бы г-жа Моваль, если бы узнала, что гурии Востока сочетали свои обнаженные танцы с лекциями доброго г-на Гюйоннэ! Андре убедился лишний раз в том, что, вырастая, мы начинаем иметь тайны от своих родителей. Наступает момент, когда у каждого является своя собственная жизнь и право поступать по своим желаниям. Согласует ли он свою жизнь с консульскими планами г-на Моваля? У него было еще достаточно времени, чтобы позаботиться об этом вопросе. Впоследствии видно будет. А пока к чему огорчать отца? Без сомнения залитый солнцем Восток должен быть прекрасен, но и у этого тонкого осеннего парижского утра была своя прелесть. Эта большая площадь, пустынная и правильная, была не лишена некоторого скромного благородства, как и сама улица Суффло — известной приятности. Вдали деревья Люксембургского сада, начинавшие обнажаться, за позолоченными железными решетками показывали свою рыжую листву, закрывавшую серые крыши дворца. Андре подумал о террасах сада. Они, наверное, устланы прекрасными палыми листьями.

Он замедлил шаг. Сумка мешала ему. Он больше не станет брать ее с собой. Она придавала ему вид студента, а это раздражало его. К чему тащить с собой этот знак школьных занятий? Разве г-н Гюйоннэ ходит по улицам, наряженный в свою тогу? Как раз профессор только что перегнал его; красивый мужчина, элегантно одетый; говорили, что он любовник одной светской женщины, которая иногда по окончании лекций дожидалась его в своем экипаже возле Пантеона. Сегодня г-н Гюйоннэ возвращался пешком, и Андре поклонился ему, когда тот проходил, столько же затем, чтобы показать, что он был воспитан, сколько и для того, чтобы в душе извиниться перед ним за недостаточное внимание во время лекции. Г-н Гюйоннэ ответил на его поклон. Вместо цилиндра и хорошо скроенного жакета, Андре представил себе на голове и плечах профессора докторские шапочку и одеяние. Как смешон был бы г-н Гюйоннэ, предаваясь любви в этом одеянии! Эта мысль позабавила юношу. Положительно его восточные фантазии привели его в игривое настроение.

Он остановился перед витриной букиниста. Взгляд его пробежал по заглавиям ряда книг по праву. Над ними стояли ряды других томов, среди которых он заметил экземпляр «Любовных поэм» Марка-Антуана де Кердрана. Вдруг в его памяти запела строфа, благородная, чистая, звучная. Другая ответила ей. Андре был изумлен. Эти прекрасные стихи гнали из его души пошлые образы. Стихи очищали атмосферу его мыслей. Великий поэт воспевал не увлечение, не прихоть сердца или чувственности, но ту любовь, которая захватывает жизнь человека, овладевает ею, наполняет ее; то была чудесная и божественная страсть, которая навсегда поражает и облагораживает того, кто испытал ее. Марк-Антуан де Кердран был одним из таких избранных. От этого вместе со славой он приобрел нечто нежное, значительное и скорбное.