Йоханнес Линнанкоски - Песнь об огненно-красном цветке

— Я не могу с тобой расстаться! — сказал он страдальчески. — К вечеру мы доберемся до Кирвескаллио, я приду к тебе оттуда. И до тех пор, пока нас будет разделять расстояние, которое позволит обернуться за ночь туда и обратно, — до тех пор я буду приходить к тебе.

Точно луч осеннего солнца сверкнул на лице у девушки, но она ничего не сказала, а только посмотрела на него так, как никогда раньше не смотрела. И когда он наконец вышел, она долго еще смотрела ему вслед.

— Знаешь, почему я зову тебя Гроздью рябины? — спросил юноша. Он сидел рядом с девушкой и держал ее руки в своих.

— Наверно, потому, что я очень покраснела, когда ты первый раз заговорил со мной, — смущенно ответила девушка.

— Нет, не угадала. Подумай еще.

— Не знаю, я никогда об этом не думала. Гроздь рябины — такое красивое имя, что я просто радовалась ему.

— Разве можно было дать тебе некрасивое имя? — улыбнулся юноша. — Но за этим именем скрывается очень многое. Не знаю, поймешь ли ты меня.

— Я постараюсь, — доверчиво глядя на него, отвечала девушка.

— Всего тебе не понять, да это и неважно. Я думаю, главное ты поймешь… Прошлая весна, видишь ли, была для меня удивительно хороша, я был очень счастлив, очень радовался жизни. Но потом наступило лето, за ним пришла осень, высохли травы, пожелтели листья, и мне стало ужасно грустно.

— Ты провел печальное лето? — ласково спросила девушка.

— Очень печальное. Я не мог забыть свою прекрасную весну и все тосковал по ней. Останься я в тех же краях… но я ведь скиталец.

— А почему ты скитаешься?

— Судьба, должно быть, такая, — вздохнул юноша и уставился в какую-то точку.

— А где ты был тогда? — робко и тревожно спросила девушка и поглядела на него внимательно.

— Далеко, очень далеко отсюда, но ты теперь не спрашивай меня об этом, нынче я уже не вспоминаю весну. И если хочешь, я расскажу тебе, кто научил меня видеть прелесть осенних красок.

— Кто же это?

— Это…

Юноша поглядел девушке в глаза.

— Это была маленькая Гроздь рябины. Когда я увидел тебя, ты была как стоящая на пригорке молодая рябинка с красными ягодами. Березы уже пожелтели, осины стояли серьезные, а ты сияла между ними красными гроздьями своих ягод и звала меня — нет, нет, не звала, — просто я сам тебя увидел. Я остановился, как перед чудом, и спрашивал себя: подойти и заговорить с ней или пройти мимо?

— А ты мог пройти мимо?

— Да, я думал: может быть, лучше уйти своей дорогой, потому что я ведь все-таки только странник… Я не знал: имею ли я право остаться с тобой.

— Этого я не понимаю.

— И не надо, это были только мои мысли. Я подошел и очень этому рад, потому что ты подарила мне чудесную осень.

— И ты мне — тоже, — шепнула девушка.

— Благодаря тебе я узнал, что осень тоже прекрасна, даже прекраснее весны, потому что в ней больше прохлады, покоя, тишины. Только теперь я понял, что делает жизнь прекрасной, чего ищет человек.

Девушка скользнула на землю, оперлась на его колени и смотрела ему в глаза:

— Говори, говори еще! Это так хорошо, я так понимаю тебя, но сама не умею сказать.

— В жизни нет ничего прекраснее любви, и только ради этой красоты живет человек. Без нее есть лишь руки и труд, но вот появляется она — и все преображается. Ты замечала, как меняется тогда человек?

— Конечно, замечала!

— Лицо человека учится улыбаться, глаза — говорить, а другой учится понимать эту речь. Даже голос меняется, он звучит тогда, как серебряный звон. Весь мир начинает сверкать, и сам человек становится несказанно прекрасным.

— Верно, Олави, — ты так красив сейчас! Так красив, что мне все это кажется волшебным сном.

— А помнишь то время, когда ты меня полюбила?

— Я его никогда не забуду!

— Как ты была тогда хороша — то краснела, то бледнела, то застенчиво опускала глаза. Сердце у тебя колотилось, и ты даже себе самой не осмеливалась признаться, почему оно колотится. Я глядел на тебя, как вор, я хотел, чтобы ты меня вовсе не видела, хотел всю жизнь тайно любоваться тобой.

— Но ты не знаешь, какая смута была у меня тогда в душе, я не могла бы этого долго выдержать.

— Я знаю… А еще прекраснее была ты тогда, когда открылась мне и я стал читать в твоих глазах, как в открытой книге. Благодаря тебе мир снова стал для меня прекрасным.

— Да ведь я ничего… — сказала девушка, покраснела и опустила голову. Потом она приподнялась и вопросительно посмотрела на юношу.

Он улыбнулся.

Она села к нему на колени и обвила его шею.

— Можно мне так посидеть?

— Конечно… и именно так, — отвечал юноша. Лицо девушки приближалось к нему, глаза по-прежнему спрашивали о чем-то.

— Нет, нет! — сказал юноша и слегка отклонил ее.

— Почему? — почти моля его, шепнула девушка.

— Так лучше. Ведь я скиталец, и ты станешь тосковать, когда нам придется расстаться.

— Вот именно поэтому! — горячо воскликнула девушка.

— Нет, нет, — настаивал юноша. Он взял обеими руками ее голову и тихо поцеловал в лоб.

В глазах девушки Мелькнуло смятение, но она ничего не сказала и прижалась головой к его груди.

Юноша почувствовал радость победы над самим собой. Теплое дыхание девушки согревало его грудь, он поднял руку и погладил ее волосы.

Вдруг грудь его точно ожгло — горячие губы девушки осыпали ее поцелуями, руки с силой обвились вокруг плеч.

— Что ты делаешь, Гроздь рябины?! — воскликнул юноша и схватил руки девушки, чтобы их разомкнуть. Но ее жгучая ласка пронзила вдруг все его тело и, как огненная лавина, уничтожила все, чему он только что радовался.

— Ах ты, Гроздь рябины! — воскликнул он, точно в бреду, подтянул ее выше, прильнул к ее жадным губам и так крепко сжал ее в объятиях, что у обоих перехватило дыхание.

Снег в этом году выпал позднее обычного — всего за несколько дней до рождества. Должно быть, поэтому люди так обрадовались ему, точно с неба падало серебро.

Дети восторженно кричали и с азартом играли в снежки, женщины вносили снег в комнаты, рассыпали его по полу и потом подметали, мужчины подвешивали к сбруе звонкие колокольчики.

По лесной дороге весело мчались сани, а по шоссе, ведущему в город, точно паломники, бесконечной вереницей тянулись люди. И никто не мог удержаться от того, чтобы не почтить любого встречного — пусть даже совсем чужого человека — веселым приветствием и не перекинуться с ним несколькими словами о первом снеге.

Вечерело.

Олави только что вернулся из лесу с работы и сидел в маленькой каморке, в которой он квартировал. Дверь открылась, и в каморку вошел пожилой человек, один из крестьян этой деревни.

— Добрый вечер! Привет из города! — приветствовал гость.

— Добрый вечер! Присаживайтесь.

— Да некогда… я вам просто приветец из города привез. Остановился позавчера лошадь покормить в Вялимяки, там мне вот это и вручили.

Человек вытащил из-за пазухи маленький сверток и протянул его Олави.

Юноша вспыхнул до корней волос и с трудом пробормотал что-то благодарственное.

Гость и виду не подал, что заметил его смущение. Ласково улыбаясь, он продолжал:

— Мне, правда, сказали, что говорить ничего не надо, просто передать сверток — и все. Но, если хотите, я могу рассказать, как я его получил…

— Да, да, я с удовольствием… — закивал юноша, все еще смущенный.

— Пока я кормил лошадь и пока снова собрался в путь, наступили уже сумерки. Доехал я до луга, слышу: кто-то за мной бежит. Наверное, думаю, что-нибудь забыл, и остановил лошадь.

Смотрю, бежит девушка, ладненькая такая, щеки разрумянились, платок даже, видно, накинуть не успела.

«Забыл что-нибудь?» — спрашиваю.

«Забыли, — говорит она, а сама глаз поднять не смеет. — Я слышала, вы рассказывали, что Олави теперь в вашей деревне?»

«Верно, — говорю. — И что же?»

«Я его знаю, и у меня, — говорит, — дело вот есть…»

«Понятно», — киваю я ей с усмешечкой. Тут она уж совсем смешалась. «Всего только привет», — говорит. «Ну что ж, — говорю, — можно отвезти, дорога хорошая».