– Завтра. Сегодня я хочу дать немного ласки.

– Договорились, – он загадочно улыбнулся и, моргнув, покинул комнату.

Сондрин лежала на большой кровати в красивой теплой комнате, лунный свет позволял разглядеть детали. Золотые тяжелые подсвечники просто стояли на камине, небольшие статуэтки, картины, большие тяжелые цветы в огромной вазе застыли в своем изумительном, но искусственном величии. Девушка услышала какой-то шорох в коридоре и обратила внимание на то, что ее дверь была только наполовину прикрыта. Шепот Себастьяна и какой-то девушки резанули ухо. Она не сразу поняла что происходит, но потом четко уловила слабый стон девушки, ее дыхание и настойчивый шепот Себастьяна. Затем шорох снимаемой одежды и… Его тяжелое дыхание и ее надрывные стоны. Сондрин закрыла глаза и еле сдержала крик боли, который разрывал сердце. Зачем, зачем он это делает, ведь он знает, что она здесь, он сам ее сюда принес. И тут поняла… Да, он сам ее сюда принес, не просто так, он никогда и ничего не делает просто так, у него все подчинено системе, порядку, только ему одному известному. Она не могла открыть глаза, рыдания разрывали грудную клетку и она боялась, что если откроет глаза, то просто закричит.

Спустя какое-то время почувствовала как он стоял над ней, но все равно не хотела открывать глаза.

– Ну открывай, давай, это будет не раз и не два, пока ты не попросишь сделать это с тобой, я буду это делать с другими, у тебя на глазах.

– Лучше добей, ты вчера почти это сделал.

Он нагнулся, вцепился ей в волосы, направил голову так, чтобы она смотрела на него.

– Так сладко знать, что ты получаешь наказание за все, что ты сделала, – она смотрела как ненависть исказила его ангельские черты лица. – Жаль, что не могу прикоснуться к тебе физически, знаешь почему? – он дернул ее за волосы сильнее, разглядывая залитое слезами и искаженное болью ее прекрасное лицо.

– Нет, не знаю. Что может тебя остановить в твоем безумии?

Он смотрел на нее, успокаиваясь, затем оттолкнул от себя, отвернулся, взъерошив волосы и выдохнул.

– Боюсь не остановиться, самое правильное будет подарить тебя, – он повернулся. – Это, отчасти, тоже причина, по которой я не могу трогать тебя, ты больше не принадлежишь мне, сегодня утром я подарил тебя. Пока не оговорил условия, но к обеду ты покинешь дом.

– что?! – она расплакалась еще сильнее, прекрасно понимая, что это правда и она ничего не сможет сделать. Ее охватил ужас от мысли, что ее просто передали другому мужчине, который будет использовать ее по-своему, а он, Себастьян, больше никогда не появится в ее жизни.

– ты не освобождаешься от приговора, просто будешь находиться другом месте, – он сказал, не поворачиваясь, и ушел, прикрыв за собой дверь.

Сондрин сидела на кровати и было такое чувство, что она упала в водоворот. Мир вокруг куда-то провалился и дышать стало сложно. Она – разменная монета в чьих-то удовольствиях.

Ей всегда нравилось как зимним утром, в легкой дымке, выглядит лес, сонные ели еще не проснулись, они стоят и досматривают увлекательные сны о том, как олени несут остатки северных ветров и они дремлют, мечтая о воссоединении. Она стояла на пороге большого дома Альфреда, сегодня, впервые за большой промежуток времени, ей позволили выйти на воздух, как обычно, её неизменный аксессуар мирно присутствовал на ее шее, она не касалась его, потому как прикосновение было чревато… В свое время ее очень хорошо этому уже научили. Хрустящий, только что выпавший снег, и небольшой утренний морозец порадовали. Близились новогодние праздники. Как же она их любила, обычно собиралась шумная, веселая компания ее однокурсников, девчонок, друзей и последние ее праздники, как бы она не пыталась, ее не оставляли одну. И вот теперь праздник был не такой как хотела она, а такой, как планировали другие, и гости были тоже другие, люди, о которых она слышала из новостей, смотрела по телевизору, но которые были так далеки ей. Тот, кому он ее отдал, был Альфред, это была скорее условная передача, так как Альфред относился к ней очень трепетно и без намерений, словно к фарфоровой кукле, которую надо беречь. Девушка шла по зимнему лесу по предварительно очищенным дорожкам и дышала этим чистым морозным воздухом, печально улыбаясь. Сейчас почему-то особенно вспомнилось, как они с девчонками дурачились и прыгали на кроватях, как затаскивали тяжеленую елку, которую почему-то выставили во дворе и не занесли в дом, как доставали игрушки, трепетно вытаскивая их из ящика. Она улыбалась, кутаясь в большую теплую шубку, которую Альфред принес накануне, намекая на то, что ей разрешены прогулки. Услышала сзади шаги, испугалась, но, повернувшись, успокоилась. Альфред, одетый в широкую куртку, теплую, вязаную тинейджерскую шапку, догонял ее.

– Прекрасное утро, – подошел и протянул ей руку для утреннего приветствия. – Ты не поставила никого в известность, так не стоит делать, хотя бы я должен знать где ты.

– Извини, – протянула руку в ответ. – Я думала, что могу гулять в пределах периметра.

– Да, можешь, конечно же, – он задержал руку в ее руке. – Я не убиваю обычно своих женщин за такие нарушения.

– Своих?

Он улыбнулся.

– Да, сейчас ты моя, и хоть я и считаю тебя своей гостьей, все же у нас с Себастьяном есть много общего, мы неисправимые собственники. И ты сейчас моя.

– А за какие нарушения ты убиваешь своих женщин? – она посмотрела на него и плавно вытащила руку.

– Физически я не убиваю никого, могу, конечно, быть достаточно жестким, но в основном это психологические воздействие, я считаю, что психика может разрушить тело гораздо круче, чем мой хлыст. Хлыст – это скорее экзотическое наказание, игра, в которую хотят играть обе стороны.

– Почему же тогда он такой? – она укуталась сильнее и пошла, иногда задевая заснеженные елки.

– Он такой же, только воздействия на психику у него гораздо хуже, он разрушает навсегда, безжалостно и жестко. Дело в том, что после того, как появилась ты, он изменился и не в лучшую сторону. Разработку этой системы он начал давно, еще лет 7 назад, но применялась она только на тех , кто осужден посмертно, и особо опасных преступников, это сложная система, она комплексная. Там еще применяется корректировка, она у тебя отключена и это благо. После нее человек становится апатичным, можно сказать растением, он забывает практически все, больше он ни к чему не стремится.

– Так я на лояльной программе? – она печально засмеялась. – Оказывается, может быть еще хуже?

– Да, может, но каким бы не было отношение к тебе, он же не лишился разума и прекрасно понимает, что можно делать, а чего нельзя. Ты воспринимаешь его неправильно.

– Альфред! – она закричала и резко развернулась. Потом успокоилась. – Извини, как можно воспринимать неправильно шоковые удары током, от которых теряешь сознание, а потом приходишь в себя несколько суток?

– Не нарушай и ничего не будет, – он жестко посмотрел на нее и голос стал тверже.

– Это мое право, моя жизнь я хочу делать так, как нравится мне и только так.

– Ты слишком много поменяла в его жизни и теперь он берет плату за это.

– Я поменяла потому, что он меня вынудил, не забывай, что я тоже потеряла практически все.

– Ну вот я и говорю, не нарушай, если бы ты на тот момент выполнила все требования, все бы остались при своих, но ты по какому-то своему принципу решила все разрушить. И вот, вуаля, мы имеем то, что имеем, ведь результат остался прежним, посмотри. Ты ведь сейчас не в Англии. Не юрист высшей категории, у тебя нет семьи и нет счастья, покоя, самоудовлетворенности. Ты с ошейником и с не очень знакомым мужчиной гуляешь по периметру который тебе выделен и нарушения могут тебе дорого стоить, не нужно уходить от реальности, какой бы она не была.

Молчала и чувствовала как слезы наворачиваются на глаза, как бы она не отодвигала это в своем сознании, сейчас четко поняла в каком она статусе. А он тем временем продолжал.

– Ты будешь в относительной безопасности еще три дня, на новогодние праздники. А потом, он требует, ты вернешься к нему в Швейцарию, и думаю, что ближайшие полгода ты оттуда не уедешь. А дальше уже будет новая история. И опять же, она будет писаться не тобою…

– Жестко… – она печально и немного нервно улыбнулась, смахнув слезы.

– Да, пора тебе к этому привыкнуть, или просто смириться, на время, а потом, когда это закончится, начать жить по своему сценарию.

– А если я не хочу, или это не закончится? Почему никто не хочет спрашивать меня?