Оливия Уэдсли - Пламя

– И это – граф? – сказала Жоржетта, когда они снова поднимались по лестнице. – Очень скверно, что Бог не выбирает наружности соответственно положению, разве не так? И он называет тебя мадемуазель Тони?

– Разве он так сказал? – спросила Тони. – Я и не заметила. Жоржетта, он думает, что я действительно могу сделать карьеру. Он хочет, чтобы я лучше работала для иллюстрированных журналов, чем в кабаре. Он мне покажет всю публику, а я их нарисую.

Она показала Жоржетте карикатуру.

– Совсем как живые, – сказала откровенно Жоржетта. – Я говорю о нем; о ней я, разумеется, не могу судить. Она кажется мне злюкой.

Вечер в опере был сплошным наслаждением. Тони почти разучилась наслаждаться. Она не совсем забыла, потому что самое последнее, что люди теряют, – это способность наслаждаться.

Огни, цветы, красивые женщины и еще более красивая музыка – все это опьянило ее. Она забыла о своем собственном платье, которое она раньше вечером находила ужасным. На ложу де Солна было направлено немало биноклей. Он сидел невозмутимо рядом с Тони и отвечал взглядом на взгляд. Во время антракта он вышел и вернулся с пожилой дамой и красивой девушкой с карикатуры.

– Мадам Форуа, позвольте представить вам мисс Сомарец.

Пожилая дама неопределенно улыбнулась и протянула руку, и тогда де Солн сказал:

– Гиацинта, мисс Сомарец. Мадемуазель Форуа поклонилась.

Тони поспешно стала давать объяснения о рисунках. Было совершенно очевидно, что она не принадлежит к «их классу», как выражаются француженки. Де Солн был известен своей эксцентричностью.

Гиацинта пожала своими прекрасными плечами и даже улыбнулась Тони. Она была слишком уверена в де Солне, той несомненной уверенностью, которую может породить только полное безразличие.

Он и эта маленькая бедная девушка с большими глазами, казалось, имели как будто что-то общее – скорее всего, это была их миниатюрность.

Гиацинта зевала от скуки. Что ей за дело до всего этого? Ей страстно хотелось, чтобы де Солн позволил ей и матери вернуться в ложу князя Рицкого. Жан так учтиво выразил свое огорчение, когда он подошел к ним и язвительно просил объяснить причину их появления не в его ложе, а в ложе князя, что мадам Форуа испугалась и умолила Гиацинту тотчас же уйти оттуда.

Рицкий высунулся из ложи и все время делал им знаки. Наконец Гиацинта незаметно покачала ему головой. Он страшно надулся и сел на место.

– Этот огромного роста молодой человек с моноклем, украшенный всеми существующими под небом и не заслуженными им орденами, – это князь Рицкий, – сказал де Солн Тони.

Она уже сделала его моментальный набросок – она без труда поняла сцену в противоположной ложе.

– Этот господин с дамой в серебристом платье, это – Пено, знаменитый неоимпрессионист. Два кресла дальше, в том же ряду, это – божественная Сарра, рядом – господин президент. Это – Траган, вот тот направо, человек с рыжими волосами и бледным лицом.

– Довольно, довольно, – молила Тони. Мадам Форуа и Гиацинта рассеянно смотрели. Мысли мадам Форуа были очень встревожены.

Это совершенно похоже на Жана – возиться с этой девушкой, это совершенно в его духе, но тем не менее Гиацинта не должна была войти в ложу Рицкого. С ее стороны было глупо согласиться. Жан был бы таким податливым мужем и таким щедрым к своей теще. Гиацинта действительно была очень неблагодарна. А эти русские всегда похожи на зажигательную спичку и так же быстро, как спичка, потухают. Разумеется, Гиацинта не соврала Жану – недопустимая мысль – у нее действительно болела голова, и она не хотела, и вполне правильно, пожертвовать ложей Жана, в особенности на парадном представлении. Очень жаль, что записка была передана слишком поздно, когда они уже были в театре. Это недоразумение с запиской впоследствии очень осложнило объяснение. Все же Жан, кажется, успокоился и был в хорошем настроении.

Если бы он только не был так уродлив или был бы менее богат: в первом случае их союз был бы удачнее, а во втором – он никогда бы не состоялся.

Вдруг, как бы в ответ на ее мысли, де Солн повернулся и улыбнулся своей прихотливой улыбкой будущей теще. Он почти угадал ее мысли и чувствовал себя огорченным из-за того, что она могла огорчиться. Он взглянул на Гиацинту. Она смотрела на сцену и при мягком отраженном освещении была очень красива. Он подумал о том, как она будет в его замке, и внезапно сжал руки. Он знал, что она его не любит, но он верил, что сам обожает ее. Она приковала его.

После театра он отвез ее домой одну наперекор приличию и мадам Форуа.

В темноте он поцеловал ей руки, и она беспокой но задвигалась от его ласки.

– Я устала, Жан.

Он сразу сделался озабоченным.

– Вы были очень придирчивы в театре.

– Я был очень уязвлен, так как, если вы были не совсем здоровы, чтобы пойти со мной в театр, вы все же достаточно оправились, чтобы пойти с Рицким.

– Что за мысль? Я, естественно, предполагала, что ваша ложа будет полна. Я послала вам записку заблаговременно, припомните это.

– Так что вы бы охотнее пошли со мной? Гиацинта чуть не закричала от нетерпения:

– Ну, естественно, разумеется.

– Тогда я очень жалею, моя дорогая, что я глупо себя вел в этом случае.

Он снова поцеловал ей руки.

Она нагнулась и на момент слегка прижалась своим лицом к нему.

«Трудно порвать, даже когда уже не любишь больше!»

По прошествии двух недель рисунки Тони были готовы. Она ждала де Солна. Он не пришел.

Она страстно желала начать новое поприще теперь, когда она уж действительно занялась этим. Кроме того, с тех пор как она отказалась от работы в кабаре, она хотела зарабатывать деньги, тем более ей это было необходимо.

Жюль отпустил ее с грустью, с таким искренним сожалением, что Тони пообещала ему прийти в течение недели еще на несколько вечеров, если он найдет, что кабаре из-за этого будет хуже работать. Но она надеялась, что этого не случится. Она открыла, что новая работа имеет свое очарование: в конце концов она захватила ее.

Так как де Солн все еще не приходил, она написала ему записку.

В тот же вечер лакей принес ей ответ:

«Я снова болен, мой друг. Я бы мог очень много процитировать из Священного писания о ненужности этого бренного тела. Но я не хочу. Я пишу вам для того, чтобы направить вас к Бонневару, бульвар Капуцинов, 27. Пошлите от себя записку на моей карточке. И скажите ему от меня, что ему подвернулся хороший случай. Привет.

Де Солн.

Вы, вероятно, угостите меня еще чашкой чаю, когда я поправлюсь?»

Итак, ей надо идти одной к Бонневару. Еще одно приключение!

– Я снова помолодела в своей старости, – сказала она Жоржетте.

– Ты будешь зарабатывать деньги, это так. Удивительно, как чековая книжка, когда она принадлежит женщине, делает ее моложе.

– Ты ужасная материалистка, Жоржетта!

– Ты хочешь этим сказать, что у меня самой всегда было так мало денег, что я понимаю, что женщина чувствует по отношению к ним?

– Это верно. Я понимаю.

Тони нервно ожидала в передней кабинета господина Бонневара.

В передней было пыльно, и она была наполнена книгами. Помимо Тони там находились еще юноша неопределенного возраста и сомнительной чистоты и конторка, заваленная конвертами и печатными листами.

Тони чувствовала себя очень подавленной.

Юноша отвратительно стучал на пишущей машине, а затем бросил заполненный лист на пол.

Прошло четверть часа. Было очевидно, что господин Бонневар является существом, доступ к которому отнюдь не является легкодостижимым.

Резко зазвонил звонок, юноша громко засопел и, поднявшись, побрел к стеклянной двери.

Он высунул голову оттуда и сказал через нос:

– Пожалуйста!

Тони, схватив рисунки, прошла в дверь, которая закрылась за нею.

За большим пюпитром, перед еще большим окном, сидел короткий смуглый человек.

Он задвигался на стуле и кивнул Тони.

– А, мадемуазель…

– Сомарец, – подсказала Тони, – с рекомендацией от графа де Солна.

Темно-оливковое лицо Бонневара нагнулось, разыскивая что-то. Наконец он отыскал и вытащил тонкий лист бумаги из какого-то ящика.