Оливия Уэдсли - Пламя

Тони думала, что скажет де Солн, когда вернется. Через неделю он, ковыляя, явился к ней на квартиру. Он хромал сильнее обыкновенного.

– Тони, мне сегодня минуло сорок пять.

– Дорогой друг, а мне двадцать семь, даже двадцать восемь, – лучше забудем об этом.

Он выглядел очень хрупким и не лучше, чем когда уезжал. Тони подошла к его креслу.

– Жан, вы нехорошо выглядите.

– Я этого не чувствую. Между прочим, Гиацинта отказала мне.

Он вытер губы платком.

Тони опустилась на колени около его кресла:

– Это неправда, мой друг.

– Это проклятая правда, она обвенчалась с Рицким сегодня утром. Я только неделю тому назад узнал о смерти его жены. Я был в Нью-Йорке и увидел это в «Геральде». Я, пожалуй, всегда об этом думал, но о таких вещах только думаешь, а я верил Гиацинте. Когда я прочел объявление, я тотчас поехал домой. Ревность заставила меня так сделать, и я нашел сегодня утром ожидавшее меня ее письмо.

Он положил свою тонкую руку на ее. Рука его горела.

– Дорогой, я так огорчена! – прошептала Тони.

– Я вам верю, что вы огорчены, и я вам благодарен. Я чувствую себя, как человек, которому был нанесен удар из-за угла. Это было нечестно. Мне не повезло. Мне всегда не очень везло при моей уродливой физиономии и при жалком маленьком теле, но я любил ее, и она это знала.

Он сел и смотрел на качавшиеся ветки деревьев.

– Таково мое возвращение домой. Тони встала и приготовила чай.

– Вы бы лучше нарисовали карикатуру, в ответ на ту, которую вы однажды видели, и назвали бы ее «Раненое чудовище».

– Не говорите! – сказала она.

– Это то, что я теперь собой представляю. Сегодня я мог бы проклясть весь мир и смеяться, видя, как он страдает.

– Вы никогда не думали, что Гиацинта не совсем заслуживала доверия?

Он горько засмеялся.

– Разве, когда мужчина любит красивую женщину, он может предположить такие вещи? Я верил в нее, и этого было достаточно для меня. Я бы думал, что оскорбляю ее, если бы я спрашивал ее о ее друзьях или поступках. Я знал, что она капризна. Я хотел, чтобы она насладилась свободой до того, как мы поженимся. И раньше всего, наш союз был не совсем обычным. Я никогда не мечтал о том, что она меня полюбит, что она привязана. Я был доволен тем, что люблю ее. Она знала это. Она добровольно мне сказала, что любит меня. Вы не можете понять, что это для меня означало. Мне твердили, что я должен жениться. Я тоже чувствовал, что это мой долг, что владения перейдут к другой ветви нашего рода, если я умру неженатым или бездетным, а сознание, что я должен удержать владения для нашей ветви, было во мне врожденным. Я думаю, Гиацинта все это знала. Я был откровенен с нею.

Он резко прервал себя и, встав, начал ковылять взад и вперед по комнате.

Тони смотрела на него с жалостью. Один из самых тяжелых моментов в дружбе – это сознание своего бессилия помочь другу перенести страдания.

Де Солн отошел в конец комнаты, и бледное лицо его подергивалось.

– Я в клетке, – сказал он с силой, – я заперт в ней и не могу выйти на свободу. Я продолжаю страдать и биться о решетки, я безумец, что пришел сюда и говорил с вами об этом. Не знаю, почему я пришел. Какое вам до этого дело, в конце концов, если другая женщина одурачила меня? И почему это должно вас касаться? – Его жестокий взгляд встретился с ее глазами. – Я ухожу, – сказал он, повернувшись к двери.

– Жан, подождите минуту.

Она прошла комнату и схватила его руку.

– Вы были очень жестоки как по отношению ко мне, так и по отношению к себе самому, – выговорила она с трудом. – Вы знаете, вы должны знать, что ваше горе причиняет мне боль. Мы так долго уже были друзьями с вами. Не отталкивайте меня теперь, когда я вам нужна. Я нужна вам. Я, которая однажды сама страдала, говорю вам это. Жан, дорогой, жизнь еще перед вами, а Гиацинта никогда не была достойна вас. Будучи вашим другом, я давно уже это видела. Неужели вы будете оплакивать идола, который никогда не был достоин поклонения? Я могу сказать, что сейчас все мои слова дешево стоят и бесполезны для вас. Позже вы поймете, что это не так. Теперь можете идти, но вы завтра придете снова. Обещайте мне.

Он машинально направился к двери.

– Обещаете?

– Да, – сказал он сдавленным голосом и ушел.

Де Солн не пришел ни на завтра, ни в следующие дни, и Тони отправилась в поиски за ним.

Его лакей вышел к ней и сообщил, что де Солн болен и не может никого принять.

– А есть у него врач?

– Нет, сударыня.

– В таком случае я поднимусь к нему.

Гастон беспомощно посмотрел ей вслед и поднятием плеч выразил свое бессилие справиться с положением.

Тони постучала в дверь и, в ответ на его «войдите», спокойно вошла.

Он лежал на кровати, окруженный книгами, в голубой ночной рубашке с отложным воротничком. Он выглядел странно молодым и трогательным.

Впервые в жизни в душе Тони зашевелилось странное чувство жалости. Это был инстинкт материнства, который в ней проснулся.

Де Солн улыбнулся:

– Не могу понять, почему вы так беспокоитесь обо мне?

– Скромное создание. Я случайно интересуюсь вами.

– Я уезжаю на будущей неделе.

Она кивнула головой:

– Я так и думала. Куда вы поедете? Я буду скучать без вас.

– Египет, я думаю. Почему вы будете по мне скучать?

– Разве я могу объяснить это? Потому что я привыкла к вам, потому что вы заняли место в моей жизни и в моем сердце, потому что я понимаю вас, с тех пор как вы первый меня поняли. Достаточно доводов?

Он переменил тему разговора:

– Я вчера получил письмо от Гиацинты. Вы были правы, когда говорили, что она не была достойна доверия. Только трусливая женщина – а трусливые женщины никогда не бывают искренни – могла написать такое письмо. Самое странное во всем этом то, что и теперь, зная ее такой, какой она есть, я все так же хочу ее. Я не могу с этим совладать. Мысль о ней, ее стройная фигура, ее запах – все это мне вспоминается и мучает меня. А между тем я вижу все, как оно есть. Я еще худший дурак, чем я думал.

– Нет, вы просто человек. Раз человек любит, ему нет дела до того, такова ли любимая, какой он ее считает, или нет. Существует любовь, а все остальное не идет в счет ни в малейшей степени.

Он саркастически рассмеялся:

– Как хорошо женщина философствует о любви, когда не она ранена ею.

Яркая краска зажгла лицо и шею Тони. Де Солн заметил это и густо покраснел.

– Простите меня, – я животное. Тони, скажите мне, как ваши дела? Успеваете ли вы?

– В следующем месяце будет моя выставка.

– Я из-за этого вернусь, где бы я ни был. У вас великолепный вид.

– Я так страшно разбогатела, и, в конце концов, кроме Жоржетты и Симпсона, мне больше не на кого тратить.

– Почему вы держите около себя Жоржетту? Она совсем неподходящая подруга для вас.

– Я люблю ее.

– Так же, как вы любите Симпсона?

– Не той же любовью. Симпсон был маленький, раненый и одинокий, а Жоржетта была большая и, к сожалению, совсем не одна.

– Вы странное существо.

– Потому что я люблю собаку и другую женщину?

– И потому что вы других не любите так же.

– Я люблю мою работу.

– Работу? – он рассмеялся. – Вещь, которой женщина заглушает свое сердце, если кто-нибудь его опустошил, или пока никто не явился, чтобы заполнить его.

– Тысячу благодарностей. – Она сделала ему реверанс. – Не разрешите ли вы мне напомнить вам, что вы сами выбрали мне мою профессию?

– Тони, неужели вы никогда больше не полюбите?

Ее лицо передернулось.

– Не знаю, – сказала она очень тихо, – я чувствую так, как будто все мое сердце погребено под развалинами.

Он не ответил. Сумерки мягко нависли над ними, дрова в камине разгорались то там, то тут и освещали комнату языками пламени. Очень издалека доносился шум вечерней жизни.

– Мне нужно идти, – сказала Тони.

Она подошла к кровати.

– Итак, прощайте на некоторое время.

Руки Жана сжали ее руку.

– Я, вероятно, вовсе не уеду.

– Я думаю, что вам надо ехать. Я полагаю, что это был приступ старой болезни.