Может, на последних секундах жизни он наоборот проклинал тот день, когда в его жизни появился больной ублюдок в моём лице, которого он всю жизнь был вынужден называть братом, и который оставил его в одиночку подыхать в тёмном переулке.
Я бы проклинал.
Но моим друзьям было абсолютно насрать на то, что творилось в моей больной голове — у них была цель вернуть меня в строй, и они чертовски хорошо справились со своей задачей. Я бы с радостью сдох за них, если бы это было нужно, потому что я не знаю, существуют ли где-то в этом чёртовом прогнившем мире хотя бы на десятую часть процента похожие на них Люди.
Разве что мои родные.
Вообще-то, нас в семье четверо — было, пока не погиб Андрюха. Сейчас ему было бы двадцать, и, может, однажды он стал бы известным футболистом, как и мечтал. Андрей был самым младшим; на год старше него Аня — самый светлый человек из всех, кого я когда-либо знал. И я говорю это не потому, что она моя сестра — простая констатация факта. Между мной и Анютой тоже год разницы, а вот Илья старше меня на целую пятёрку — сейчас ему двадцать семь; у него жена и двое детей и полный абзац в семейной жизни. В своих племянниках я души не чаю, а вот его жена — сука редкостная, хотя на её месте я бы вёл себя тише воды, ниже травы.
Не выёбываются, изменив мужу с таксистом и чуть не «принеся в подоле».
Не знаю, сколько я так брёл, не разбирая дороги; помню только, что шёл в противоположную от своего дома сторону, когда услышал какой-то нечеловеческий крик. Ей Богу, будь я бабой — дал бы драпу со скоростью света; но я парень, к тому же, бухой в стельку, со всё ещё плещущимся в крови адреналином, поэтому лишь прибавил шагу в сторону криков, а, завернув за угол, пожалел о том, что мало бухнул.
Если в мире и существует пример истинного ублюдства — то это был он.
Даже пьяному ежу было бы понятно, что предотвращать акт самого насилия уже поздно; тускло светящий фонарь нечётко обрисовывал ситуацию, но и без него я почувствовал себя так, словно с головы до ног извалялся в грязи; прочувствовал всю атмосферу человеческого охуевания до самого нутра. Эта грязь будто проникла мне в кровь, заразила мышцы, разъела кости, отравила мою ДНК настолько, что до конца жизни не вытравить всё это из памяти. Я не мог понять, насколько нужно быть мразью, чтобы сотворить подобное с человеком — девушкой, которых мы по умолчанию призваны были защищать; это как негласное правило, которому никого не учат, потому что его чувствуешь на уровне инстинктов. Плюс ко всему, эта сука выбрала самое «романтическое» место для выражения своей «любви» понравившейся девушке — ну или она просто первая ему под руку попалась: грязный закоулок с помойными контейнерами, пахнущий отнюдь не фиалками.
Мне хотелось выдрать себе глаза и никогда этого не видеть, но у памяти херово с чувством юмора: она всегда забывает важные моменты, зато запоминает всё дерьмо, которое лучше сразу же похоронить на дне самого глубокого колодца.
А ещё преследовало противное ощущение, что каждая чёртова волосина на шкуре стала дыбом от омерзения.
Но это не единственное, что я чётко запомнил; был ещё один момент, который калёным железом остался выжжен в мозгу — как у меня перегорают тормоза, когда я хватаю эту мразь за шиворот и стаскиваю с всхлипывающей девушки. Мудак оказался пьян похлеще меня и моих парней вместе взятых, и это лишь ещё больше подогрело мою первобытную ярость, когда я впечатал свой кулак в его пропитую рожу. Скорее всего, он был ещё и под кайфом, если судить по его стеклянным глазам с охренительно широкими зрачками — заметить это даже в тусклом освещении было несложно, потому что светло-серая радужка, словно тонкое кольцо, опоясывала зрачки.
Тем приятнее было подправить его довольную своим «достижением» физиономию.
Не помню точно, сколько раз я его ударил, один или десяток; помню только, что лицо его было уже не разглядеть из-за крови, которая сгустками покрывала его. Он отчаянно цеплялся пальцами за рукава моей рубашки, которую я пообещал себе выбросить сразу же, как избавлюсь от сукиного сына, и пытался что-то прохрипеть, но очевидно я малость переборщил с превентивными мерами, потому что ни слова так и не услышал. И даже несмотря на это мне всё казалось мало — будто я недостаточно показал ему, что он был неправ, и не в полной мере донёс, что с девушками так не обращаются. Я методично хуярил его по лицу, пока не стёр собственные костяшки до крови; только тогда я выпустил ворот его толстовки из кулака и отпихнул от себя подальше, чтобы и без того высокий уровень желания убить его не повышался ещё больше, потому что тогда уроду точно не жить.
А на зону мне ой как не хотелось.
Пока он, кряхтя и харкая кровью, пытался уползти вглубь этой клоаки, в которую сам же и припёрся, я перевёл внимание на ту, которая была в самом эпицентре событий. Лица девушки я разглядеть не мог из-за того, что она спрятала его за пеленой спутавшихся в процессе борьбы волос, но на мою попытку помочь ей девушка отреагировала крайне странно: шарахнулась в сторону, прижимая руки к груди и стараясь удержать изодранный верх платья, но при этом даже не попыталась подняться и убежать. Будто смирилась с тем, что сейчас будет продолжение того лютого пиздеца, который только что пережила.
В конце концов, я ведь тоже не был трезв, и в её глазах вполне мог выглядеть как ещё одно чмо, которое нацелилось на её тело, но не хотело ждать своей очереди.
И я не винил её за такое поведение; откуда мне знать, как ведут себя жертвы насилия — раньше такой херни мне наблюдать не приходилось. Скорее всего, в такой ситуации любая ненормальная реакция была вполне себе нормальной; мне, как студенту-психологу, сейчас было охренеть как стыдно и досадно, что я забыл абсолютно всё, что нам рассказывали на парах. Даже нужных слов для подбадривания найти не мог — будто алфавит выветрился из головы вместе с той тонной алкоголя, которую я принял сегодня вечером.
Хотя какие тут, к чёрту, подбадривания могут помочь…
Следующие минут десять я потратил на то, чтобы вызвать скорую и позвонить родителям девушки — благо её телефон нашёлся тут же, на потрескавшейся брусчатке возле мусорных контейнеров — и снова и снова, как зомбированный, пытался помочь ей хотя бы подняться, но каждая попытка коснуться её даже легонько заканчивалась громкой истерикой. Она не отбивалась, вовсе нет, но завывала и скулила таким голосом, что кровь стыла в жилах.
А ведь я мужик.
В общем, я дождался и тех, и других, потому что оставлять девушку одну после всего, что она пережила, было бы верхом ебанутства, а его на сегодня итак хватило с лихвой — до конца жизни не вывести из памяти. Её родители приехали первыми; и пока отец пытался всучить мне деньги за «спасение» его дочери — урод-насильник к тому времени уже успел куда-то уползти — мать девушки завывала не меньше самой девушки. Они обе исполняли такой леденящий душу дуэт, что подоспевшая скорая не сразу поняла, кто из них жертва насилия. В любой другой ситуации я бы ржал в голосину, но сейчас мне просто хотелось провалиться сквозь землю; не поймите меня неправильно — я рад, что, возможно, спас девчонку от чего похлеще изнасилования, но был бы рад в двойне, если бы ноги из бара понесли меня куда-нибудь в другую сторону. Когда погиб братишка, я ещё только поступил на психологический факультет; было жесть как тяжко подбадривать родных, когда у самого внутри образовалась чёрная дыра, но я пережил это и смог двигаться дальше, хотя Андрюхи мне по-прежнему пиздец как не хватает. То, что случилось сегодня вечером, даже косвенно не касалось меня или моей семьи, но именно это происшествие задело меня настолько, что у меня буквально померк свет перед глазами.
Что бы ни случилось в будущем, свою жизнь с профессией психолога я точно не свяжу, потому что помогать кому-то справляться с их проблемами и болью — это всё равно что добровольно пропускать свою душу через мясорубку. А в конце два итога: люди, получившие второй шанс на нормальную жизнь, и ты — с фаршем вместо внутреннего мира. В конце концов, есть много других способов помогать людям.
Например, расхуярить рожу какому-нибудь подонку в подворотне.
В любом случае, из переулка я убрался сразу, едва медсестра увела в машину скорой помощи девушку, которая мёртвой хваткой вцепилась в свою мать. Представлять, что чувствует женщина, прижимая к себе дочь, я даже не собирался — слишком било по нервной системе; а стоило просто подумать, что на её месте могла бы оказаться моя сестрёнка, как крышу снова начало срывать, и мне пришлось вызвать такси, чтобы не появился соблазн пойти за этой мразью по кровавой дорожке, словно по хлебным крошкам.