Виктория Холт - Пленница

Мне было семнадцать, когда на мою долю выпало одно из самых необычайных приключений, которые только могут случиться в жизни молодой женщины. Это приключение позволило мне заглянуть в совершенно чуждый мне мир, в мир, в котором все противоречило моему воспитанию и моему мышлению. Это приключение изменило ход всей моей жизни, направив ее в совершенно иное русло.

Мне всегда казалось, что мое зачатие было результатом рассеянности родителей. Могу себе представить их растерянность, испуг и крайнюю степень смятения при первых признаках моего грядущего прибытия в мир. Помню, как я, будучи совсем крохой, ускользнув из-под неусыпного присмотра няни, встречала в коридоре или на лестнице своего отца. Мы так редко виделись, что с трудом узнавали друг друга. Его очки неизменно были подняты на лоб, и ему приходилось опускать их на нос, дабы получше рассмотреть это странное создание, вторгшееся в его мир. Мне всякий раз казалось, что он пытается припомнить, что же это на самом деле такое. Тут появлялась мама. Судя по всему, она меня мгновенно узнавала, потому что тут же восклицала: «Ах да, это же ребенок! Где няня?»

Меня подхватывала и увлекала за собой пара знакомых рук. Когда, по мнению няни, родители уже не могли нас услышать, где-то наверху раздавалось бормотание: «Что же это за чудовища такие. Да ну их, не переживай. У тебя есть твоя милая старая нянюшка, и она-то уж тебя любит».

Да, у меня действительно была любящая нянюшка, и я чувствовала себя абсолютно счастливой, ведь у меня еще были дворецкий мистер Долланд, кухарка миссис Харлоу, горничная Дот, служанки Мег и Эмили, помогавшие всем уже упомянутым персонажам. Позже в мою жизнь вошла мисс Фелисити Уиллс.

Наш дом был разделен на две части, и я точно знала, в какой из этих частей я обитаю.

Дом, очень высокий, стоял на одной из лондонских площадей в районе, известном под названием Блумсбери[1]. Мои родители избрали его в качестве резиденции благодаря близости к Британскому музею, о котором под лестницей всегда говорили с таким благоговением, что, когда мне, уже подросшей, было позволено войти под его священные своды, я ожидала услышать голос с Небес, повелевающий мне снять обувь, дабы я не оскверняла святую землю под моими ногами.

Мой отец, профессор Крэнли, работал в египетском отделе музея и считался крупным специалистом по Древнему Египту вообще и египетским иероглифам в частности. Мама имела свои заслуги. Она вместе с ним занималась исследовательской работой, сопровождала его в частые лекционные турне, а также была автором внушительного тома, озаглавленного «Значение камня Розетты», который стоял на почетном месте бок о бок с полудюжиной трудов отца в комнате, соседствующей с его кабинетом и именуемой библиотекой.

Они назвали меня Розеттой, и это было большой честью. То, что они ассоциировали меня со своей работой, давало мне основания предполагать, что когда-то я им была небезразлична. Когда мисс Фелисити Уиллс впервые привела меня в музей, я захотела увидеть именно этот древний камень. Я смотрела на него как зачарованная, слушая рассказ Фелисити о том, что странные символы, которыми была испещрена его поверхность, позволили подобрать ключ к расшифровке древнеегипетских папирусов. Я глаз не могла оторвать от этой базальтовой плиты, так много значившей для моих родителей. Но особый вес в моих глазах ей придавало то, что мы с ней носили одно и то же имя.

Мне стукнуло лет пять, когда родители вдруг обо мне вспомнили. Собственно, интересовала их не я сама, а мое образование, а точнее, его отсутствие. Встал вопрос о гувернантке, вызвавший смятение в нашей части дома.

— Гувернантки, — вещала миссис Харлоу, обращаясь ко всем собравшимся за кухонным столом, — это странная штука. Ни рыба ни мясо.

— Ну конечно, — вставила я, — они тетеньки.

— Как бы то ни было, — продолжала свою речь миссис Харлоу, — для нас они слишком благородные, но их общества, — тут она ткнула пальцем в потолок, что должно было означать верхние этажи дома и их обитателей, — они все равно недостойны. Внизу они задирают нос, а наверху — сама кротость. Воистину, это очень странные существа.

— Я слышал, — подал голос мистер Долланд, — что это племянница какого-то там профессора.

Мистер Долланд всегда первым узнавал все новости. По выражению миссис Харлоу, он был «не промах» и всегда «держал ушки на макушке».

Дот тоже всегда располагала информацией, собранной во время прислуживания за столом.

— С этим профессором Уиллсом хозяин учился в университете, только он потом занялся чем-то другим. В общем, у него есть эта племянница, и они подыскивают ей место. Похоже, в нашем доме действительно скоро поселится племянница профессора Уиллса.

— Она, наверное, очень умная? — замирая от страха, поинтересовалась я.

— Даже слишком, — фыркнула миссис Харлоу.

— В детской я ей распоряжаться не позволю, — провозгласила нянюшка Поллок.

— Это будет ниже ее достоинства. Кому-то из вас… тебе, Дот, или тебе, Мег, придется носить ей еду в комнату. Я уверена, к нам прибудет настоящая леди.

— Мне она не нужна, — заявила я. — Я могу всему научиться у вас.

Это вызвало взрыв хохота.

— Что бы ты там ни говорила, милая, — отсмеявшись, произнесла миссис Харлоу, учеными нас назвать никак нельзя… за исключением разве что вот мистера Долланда.

Мы все влюбленно взглянули на мистера Долланда. Его присутствие не только облагораживало наше общество, но и не позволяло нам скучать. Нам часто удавалось убедить его исполнить один из своих «номеров». Разносторонне одаренный человек, он в юности был актером. Я часто наблюдала за тем, как, облачившись в строгую униформу, он готовится подняться наверх и сыграть роль исполненного чувства собственного достоинства дворецкого. А иногда он повязывал зеленый суконный фартук, туго обтягивавший его круглый животик, и чистил столовое серебро, весело распевая песни. Я слушала его, затаившись в уголке, а порой подбиралась поближе, чтобы насладиться очередным его талантом.

— Имейте в виду, — скромничал он, — в пении я не силен. Мое призвание — театр в чистом виде. Это у меня в крови… с самого рождения.

Я была очень счастлива, восседая за этим большим кухонным столом. Я помню вечера… должно быть, это были зимние вечера, потому что на улице было темно, и миссис Харлоу зажигала парафиновую лампу и ставила ее в центре стола. В камине весело пылал огонь, в кухне тепло и удивительно уютно, мои родители где-то путешествовали с лекциями, и мы были предоставлены самим себе.

Мистер Долланд рассказывал нам о днях своей юности, когда он мечтал стать великим актером. Судьба распорядилась иначе, предоставив его в наше распоряжение, за что мы были ей благодарны, хотя искренне жалели мистера Долланда. Ему досталось несколько ролей без слов, а однажды он играл призрака в «Гамлете». Он даже работал в одной труппе с самим Генри Ирвингом. С тех пор он внимательно следил за карьерой великого актера, а несколько лет назад видел своего кумира в знаменитой роли Матиаса в «Колокольчиках».

Иногда он развлекал нас сценами из этой пьесы, и тогда в кухне воцарялась мертвая тишина. Я сидела рядом с нянюшкой Поллок, вцепившись в ее руку. Выступления мистера Долланда бывали особенно эффектными, когда за окном завывал ветер, а по стеклам барабанил дождь.

— Именно в такую ночь был убит польский еврей, — глухим голосом вещал мистер Долланд, — а мы дрожали от страха.

После таких монологов я долго не могла уснуть и, лежа в кровати, испуганно вглядывалась в темноту, ожидая, что сейчас из мрака появится убийца.

Все мы глубоко уважали мистера Долланда. Впрочем, уважения он заслуживал бы в любом случае, но способность развлекать нас снискала ему еще и нашу любовь. И если театральный мир так и не смог оценить его по достоинству, то обитатели дома в Блумсбери стали восторженными почитателями его таланта.

С этой кухней связаны мои самые счастливые воспоминания. Окружавшие меня люди являлись моей семьей, и я не чувствовала себя обделенной любовью и заботой.

В те дни я осмеливалась войти в столовую, только заручившись поддержкой Дот. Я подавала ей столовое серебро, которое она раскладывала рядом с приборами. Затаив от восхищения дыхание, я наблюдала, как ловко она встряхивает салфетки и складывает из них причудливой формы фигурки.