Кира Шарм - Пленница тирана

— Иди к себе, — хрипло произносит. Очень тихо.

И я соскальзываю с этой кровати, на которой меня только что практически убили.

На его презервативе, на простыни видна кровь. Весь его член, до сих пор не опавший, в моей крови, даже волосы над ним.

Еле встаю на ноги, — они не слушаются, их сводит судорогой от того, насколько сильно он их раздвинул, и как долго это было.

Орать хочется, выть, реветь в голос, — но я только на негнущихся ногах, как сломанная кукла, плетусь вперед. Ничего в голове, — ни единой мысли, только как будто бьет колокол, — оглушительно и по вискам. Даже не думаю о том, куда это, — к себе? Но в том, что уж точно не домой, — даже не сомневаюсь.

Меня подхватывает под локоть та самая женщина, которая встретила у дома нас с Зафирой, и куда-то тащит, практически волочит. Не разбираю дороги, даже не смотрю, мне все равно. Меня заталкивают в какую-то конуру, — маленькая комната без окон. Кровать, стол, одно кресло у стола, — и приоткрытая дверь в ванную. Вот и все.

Оставляет одну, и я просто падаю на постель, слыша в тишине, как поворачивается ключ в замке двери.

Меня заперли. Выхода отсюда нет, — проносится в голове.

Но даже это уже меня не трогает. Меня будто выключили, — осталась только действительно неживая кукла.

С огромным трудом отталкиваю себя от постели и плетусь в душ, — скорее механически, чем если бы меня волновали сейчас вопросы гигиены. Да, нужно смыть это все с себя, — кровь, пот, его прикосновения… Но на самом деле, — ничего уже этого я с себя не смою. Никогда. Даже если буду тереть тело так, что ободру всю кожу.

Так и лежу всю ночь на постели. Все тело горит, зато внутри как будто все заморозили, превратили меня в бесчувственный лед.

Слез нет, — ничего нет.

Даже боли.

Как будто все, чем можно чувствовать, из меня просто вынули.

Даже глаза не закрываются. Просто до утра смотрю в потолок, и пошевелиться не могу. Только под утро, о чем говорят мне огромные часы на стене, проваливаюсь в темноту.

* * *

Очнувшись, я даже не сразу понимаю где я.

Мне снились теплые руки Кирилла, обнимающие меня, его губы, как обычно, прижавшиеся к моей шее, что-то шепчущие, — успокаивающее и ласковое.

Не сразу поняла, — откуда эта пронзительная боль между ногами, почему так тянет низ живота и болит распухшая грудь? Неужели Кир снова попытался повторить свои попытки? Те самые, когда он был настойчив до боли в теле и до первого моего страха перед ним?

— Кир, я же просила, — выдыхаю, чувствуя, как болят губы от того, что начинают двигаться. — Не трогай меня…

Но, вместо привычного уже «прости, детка, спи, все хорошо» и волны тепла, когда он притягивает к себе меня крепче, — тишина и холод.

Даже руку завожу назад, все еще до конца не вынырнув из пелены сна, — чтобы коснуться его плеча, щеки, чтобы притянул меня к себе сильнее, — так иногда тоже бывало, Кирилл, еще не проснувшись до конца, начинал слишком яростно меня ласкать, а после моей просьбы перекатывался на край постели. Слишком возбужден он был, именно под утро, особенно под утро. Отшатывался, чтобы сдержаться и остыть.

Медленно раскрываю до невозможности тяжелые веки, — как будто бы к ним груз какой-то прицепили, — и не понимаю. Стены вокруг, темнота, тикают на стенке напротив часы, подсвечивается циферблат и стрелки.

Откуда часы на стене? Почему темно? Мы никогда не закрываем шторы, чтобы проснуться вместе с солнцем, — оно всегда светит в глаза, и спать дольше уже невозможно. Это лучше, чем будильник. Есть в этом какая-то магия. — чтобы тебя будило именно солнце. Мама всегда говорила, что так оно будто само благословляет новый твой день. Когда была маленькая, я даже умывалась солнцем, — зачерпывала его свет в ладоши и проводила по лицу. Смеялась новому дню, в котором мы с солнцем заодно, — а, значит, обязательно случится что-то счастливое!

Но солнца — нет.

Приподымаюсь на локте, чувствуя тело таким разбитым, как будто по нему проехал трактор. Каждая косточка ломит, а между ног саднит просто невыносимо!

Стены. Стены и даже нет маленького зазора, пусть хотя бы и под самым потолком.

И понимание, вспоминание, — накрывают меня шквалом.

Его сверкающие в темноте черные глаза. Я на коленях и его огромная головка, которой он водит по моим губам, — а меня трясет и я не могу сказать ни слова. Руки его на моей шее, сдавливающие горло. И…

Резкая боль проходит волной по всему телу, заставляя меня скорчится от боли.

Перевожу взгляд туда, между ног, где все как будто жгли всю ночь раскаленным железом.

Остались сделы крови, — не до конца я вымыла все вчера.

Бессильно зарывшись руками в перепутанные волосы, понимаю, — кончилось мое солнце. Его больше не будет. Никогда.

Будет только вот этот кошмар, — мрачный, среди стен, в которых я заперта. Боль — и голос этот его, запрещающий произнести хоть слово. Не будет больше мне улыбаться новый день. И счастливого уже со мной ничегно не произойдет.

Слез нет, — тело просто сотрясает мелкой дрожью, но, кажется, я просто разучилась за прошедшую ночь плакать. Как и вряд ли уже когда-нибудь сумею улыбнуться.

Хотя, — мелькает в голове спасительная, отчаянная мысль. Ему же вчера, кажется, не понравилось… Он явно был раздражен и недоволен, — ну, конечно, не привык к такому, его же наверняка ублажают обычно профессионалки! А я… Я ничего не умею, ничего не могу. Может, он просто вышвырнет меня из этого дома, из этого кошмара? Может, я даже сумею упросить его, чтобы не отдал обратно Манизу? Не знаю, выпрошу хотя бы пару часов на то, чтобы вернуться домой, побыть с братом… И за это время мы сумеем что-нибудь придумать и сбежать с этого ужасного острова?

Теперь место, где прошло мое счастливое детство, океан, который я так любила, — да все вокруг, — стало будто картинкой из фильма ужасов.

Здесь оставаться нельзя, — найдут, в каждом уголке найдут. Можно только уехать.

Дверь распахнулась без стука, — ну, конечно, на что еще рассчитывать? Кто будет считаться с той, к кому относятся как к вещи, даже слова сказать не позволяют? Зачем? Со мной можно поступать, как хочется, делать все, что угодно, — а после выбросить, — ну и что, что конкретно поломав? Подумаешь, — завтра на мое место придет такая же безымянная и бессловестная игрушка! Кто их здесь считает, кто их помнит?

Для них, этих людей, — я вовсе не человек, — со своей болью, судьбой, которую они растоптали каблуком, еще и прокрутив им пару раз для надежности, — просто так, от скуки, с чувствами, с мечтами, близкими, которые меня любят, в конце концов! Я — просто вещь, просто никто, появилась, — и так же исчезну. Никто и не заметит.

Все та же женщина, что встретила меня у дома, а ночью провела сюда, молча ставит на стол поднос с дымящейся едой. Крем-суп какой-то, — замечаю практически на автомате, горячие еще булочки, прожаренный лосось, черная икра в вазочке под льдом, такая же вазочка с маслом и нарезанный ломтиками хлеб.

А вот ни ножа, ни вилки — не принесли. Одни ложки. Неужели? Неужели кто-то заметил, что я способна прекратить это мучение одним резким движением чего-то острого по вене?

И, если заметил, — то ему наплевать. Все равно будет продолжать делать то, что делает, не дав мне даже шанса вот таким способом все это прекратить.

И от этого становиться еще горше, — как будто меня со всего размаху ударили в солнечное сплетение. Знает он все и все прекрасно понимает. Видит, что от его действий покончить с собой готова, если не найду другого выхода, — и не даст, ради того, чтоб продолжать! А, значит, шансы на то, что к этому человеку хоть как-то достучаться можно, — не просто ничтожны, их просто нет!

— Ты должна поесть, — даже не смотрит на меня, как будто я мебель.

Машу головой, — но меня никто не слушает.

Просто дергает за руку, заставляя сесть и подкатывает столик к моей постели.

— Будешь есть. Тебе понадобятся силы. А нет, — в тебя вольют еду насильно. Хочешь? Чтобы тебя за руки с двух сторон охрана держала, пока я буду в тебя насильно все это вливать и проталкивать?

Я дергаюсь всем телом, — в меня уже вчера и вливали насильно, и проталкивали. Сомнений нет, — именно так она и поступит. Говорить бессмысленно.