Фрида Митчелл - Побежденный победитель

— Не преувеличивайте, — помрачнел он.

— Боюсь, никакого преувеличения нет.

— Грейс, выслушай меня. — Он взял у нее из рук бокал и поставил на стол, а затем притянул ее к себе. Она не пошевелилась, но и не сопротивлялась, потому что соломинкой обуха не перешибешь и сладить с такой махиной невозможно. — Я хочу тебя, я ни о чем другом не могу думать, — шептал он ей на ухо, — и ты тоже хочешь меня. Было бы безумием отрицать это.

Она пыталась оставаться твердой и не поддаваться, но, как только его губы прикоснулись к ней, по всему ее телу пробежала дрожь. Он так крепко сжал ее в своих объятиях, что она чуть не задохнулась.

Грейс бросило в жар, и все усилия последних четырех недель, когда она призывала на помощь здравый смысл, убеждая себя, что всякая уступка Алексу моральное самоубийство, пошли прахом. Она любит его. Любит слишком сильно. Может, и впрямь лучше взять столько, сколько он может дать, и не заглядывать в будущее? Не она первая, не она последняя.

Он целовал ее все яростней, опытные руки блуждали по телу, и от каждого прикосновения вся она вспыхивала, будто охваченная пламенем. Грейс с трудом ловила воздух, как рыба, выброшенная на песок, кровь у нее вскипела, и она почти теряла контроль над собой, но где-то в глубине сознания еще держался последний оплот здравого смысла, последние остатки четырехнедельной работы, и это не давало ей окончательно уступить его откровенным домогательствам.

Он предлагал ей страсть и кратковременную бурную связь. Не любовь и верность, об этом не могло быть и речи. Дверца в его сердце закрыта, закрыта прочно, а может, и ключи давно утеряны. И дело не в том, что она требует от него заверений в вечной верности или супружеских уз. Она хотела лишь, чтобы они оба были открыты новым возможностям, вот и все. Но он к этому не готов. Она должна посмотреть правде в глаза и жить своей жизнью. И лучше сказать это сейчас, пока не поздно.

Он не сразу почувствовал перемену в ней, потом поднял голову и посмотрел ей в лицо. Она была белее полотна.

— Грейс? — тихо пробормотал он. — В чем дело?

— Я не могу дать тебе то, чего ты от меня ждешь, Алекс. Я слишком люблю тебя, чтобы пытаться. Очень тебя прошу, не ищи меня, потому что я не передумаю. — Она должна была так поступить, обязана была дать понять это раз и навсегда, должна была закрыть себе все пути к отступлению, в противном случае он все равно продолжит попытки затащить ее в постель. И в один прекрасный день, в минуту слабости или отчаяния, она сдастся.

— Нет, я этому не верю. — Голос у него был ровный, но она расслышала в нем нотки гнева и понимала почему. Он настолько привык получать все как по мановению волшебной палочки, что у него в сознании не укладывалось, чтобы кто-то мог пойти наперекор его воле.

— Придется поверить, — негромко бросила она, отталкивая его. — Потому что я не передумаю.

Он отпустил ее. Взгляд его выражал целую гамму чувств. Было здесь и смущение, и раздражение, и удивление, но и еще что-то такое, чему она не могла дать определение. Он засунул руки в карманы и насупился.

— Неужели ты думаешь, что это заставит меня пересмотреть взгляды? — холодно спросил он, некоторое время молча глядя на Грейс, поправляющую одежду. — Не смей шантажировать меня.

— Шантажировать тебя? — Боль и отчаяние, разрывавшие ее сердце, сменились яростью, отчего ее зеленые глаза сверкнули. — Шантажировать тебя?

— Да, именно так, шантажировать меня, — твердо сказал он. — А как еще изволишь это называть? Если ты так держишься за обручальное кольцо…

— Хватит. — Она скорее зарычала, чем сказала, и, надо отдать должное Алексу, он понял, что переступил границу, и замолчал.. — Ты не понимаешь, ты действительно не понимаешь? — продолжала Грейс, призвав все свои силы, чтобы сдержаться и не вцепиться ему в физиономию, не расцарапать его красивое лицо. — Алекс, я бы не вышла за тебя, даже если бы ты был последний оставшийся на земле мужчина. Боюсь, я всегда буду любить тебя, но я не позволю уничтожить меня, а жизнь с тобой была бы сушим кошмаром, — говорила она с болью. — Что-то в тебе надломилось и искривилось, ты замкнут в себе, но ты не из тех, кто может выйти на свет божий, как любой из нас, смертных. Я не пытаюсь шантажировать тебя. Я хочу сказать тебе «прощай». — Она пошла к двери и, уже стоя в дверном проеме, повернулась, чтобы в последний раз взглянуть на него. — Бедный Алекс! Конечно, твое детство ужасно, и эта страшная история с Лили и Элен, но это же было так давно. Прошло столько лет. Ты кончишь одиноким, несчастным, забытым всеми стариком, если не переменишься. — В голосе ее не было злости, одна боль.

Она ожидала от него резкой реплики, жесткого замечания или даже грубости, но он не проронил ни единого слова и молча стоял, только в потемневших глазах сверкали мрачные искры.

Она так и не попрощалась, в этом не было нужды. Все было давно сказано еще в то утро в его доме. Она повернулась и вышла в приемную, закрыв за собой дверь, а из приемной быстрыми шагами направилась в коридор к лифту.

Оказавшись на шумной улице, она еще надеялась, что он догонит ее. Не могло же это вот так бездарно закончиться, говорила она себе. Она любит его. Как теперь жить без него? А он возненавидел ее. Ненавистью дышали его золотистые глаза и твердо сжатые побелевшие губы, вся его крупная фигура.

Но это не могло кончиться иначе. Мысль эта была ей невыносима, но она понимала, что это был единственный выход. Он воспринял ее действия как вызов его представлению о себе как о вожаке стаи, который привык все подминать под себя и всех подчинять своей воле.

Она брела, ничего перед собой не видя, и пару раз наткнулась на прохожих. Тогда она остановилась у входа в какую-то лавку, чтобы отдышаться и восстановить равновесие. Понемногу дыхание пришло в норму и сознание прояснилось.

Она поедет в домик тетушки Крибл. Может, это и не восстановит ее полностью, но, по крайней мере, даст возможность пережить очередную напасть: свадьбу Энди и Санди. А уж потом… Потом надо будет начинать жить заново. Но пока еще она не представляла себе, как это будет.

Грейс уехала в домик тетушки Крибл, сделав лишь несколько телефонных звонков, потому что в коттедже телефона не было. Для нее телефон олицетворял все самое худшее, что было в двадцатом веке, так что, живя в деревне, Грейс, кроме походов в маленький сельский магазинчик, не выходила на люди и ни с кем не общалась. Но это было как раз то, что ей требовалось, и три недели пролетели незаметно.

Большую часть дня она проводила на свежем воздухе, бродя по лесным тропинкам и полям. Она отдыхала душой на берегу речки, пробегающей среди меловых скал, внимая усердному постукиванию дятлов и их безумным крикам.

Она часами валялась на травяном ковре лужаек, наслаждаясь пением жаворонка, порхающего в голубой выси. Чтобы не возвращаться домой, она съедала прихваченные с собой яблоко и шоколадку и снова гуляла по красивой местности.

А когда глубокие тени от живых изгородей падали на тропинки, она шла в коттедж тетушки Крибл и ужинала домашней ветчиной и салатом или цыпленком с молодой картошкой и овощами, сидя в замечательном тетушкином садике с деревьями и жимолостью и наслаждалась пением птиц — черных дроздов, малиновок, воробьев, зябликов и неутомимых маленьких крапивников, которые стрекотали громче всех.

Каждое утро радовало солнцем и теплом. Грейс вставала с восходом солнца, с благодарностью взирала на голубое небо с легкими белыми облачками, неизменно поминая добрым словом тетушку Крибл, благодаря которой ей выпало счастье пожить в таком раю и зализать свои раны.

Поначалу она проводила тяжелые ночи, мучимая воспоминаниями, но потом идиллическая природа и покой возымели действие и раны начали заживать. Она научилась жить по принципу «день да ночь, сутки прочь» и не загадывать о будущем.

Конечно, она понимала, что такая идиллическая жизнь не может длиться долго, но эта маленькая передышка на лоне природы позволила ей на время выйти из обычного круга забот и мирской суеты. Она загорела, кожа ее приобрела цвет густого меда, медь в волосах усилилась, а сердечные терзания отступили.

Она думала об Алексе почти непрестанно, прошла все круги бесконечного самокопания, свойственного женщинам, и пришла к выводу, что поступила правильно, потому что другого способа сохранить душевное здоровье у нее не было. А когда она поняла это, на ее душу снизошел мир. Боль не прошла, но она почувствовала в себе силы преодолеть отчаяние и могла от души наслаждаться целительной красотой природы и уединенностью, так что, когда подошло время уезжать, чтобы вернуться в реальный мир, она была во всеоружии.